О. Козырев.

Обряды и обычаи
Беседки
Поскольку родители у меня были учителями, на беседки мне бегать было нельзя, на гулянья, то есть деревенские праздники, тоже с оглядкой. Всё это в те годы считалось пережитками дикости, отсталости, искоренять которые и призваны были учителя, передовой отряд интеллигенции, как их тогда называли - они в те поры много искоренили. И только когда уже учился в художественном училище, однажды зимой, во время каникул, ребята и пригласили меня на беседки в соседнюю деревню Дыхалиху.
...Только через порог переступил: "Плати фантик", - слышу. _"За что?"_ спрашиваю." _"Здороваться надо!" Вышел за двери, еще раз зашел: "Здравствуйте!"_ говорю. _"О-о, кто пришел! Здорово! Проходи, садись", - ребята-то все знакомые. О ходе беседок, играх и танцах я немного записал в сборнике "Фольклор Заветлужья". Скажу только, что за фантик присудили мне в конце беседок "ткать кросна": садишься на пол, вытянув ноги, и на руках должен пропрыгать через всю комнату. Сильно "утрамбовывает", долго ноет, будто сам себя батогами нашлепал. А когда в "ремень" играли ("столбушку зажигали"), девчонка меня выбрала. Выходить к ней надо было обязательно, а то ведущий ремнем нахлещет (а бьет он по- настоящему). Вышел с ней в сени, думаю: ну что я останусь досиживать, завтра уеду, только девчонку подведу. А закон игры такой: если девчонка эта не нужна, ты отправляешь ее обратно и говоришь: "мне вон ту пошли". Она идет, ее за плечо тронет: "Ты иди"(тоже ремнем нахлещут, если заупрямится). Если я той девчонке не нравлюсь, она меня отсылает и наказывает, кого ей послать. Так свободно, у всех на глазах, и подбираются пары. Никаких обид и конфликтов при этом не возникало. Я ее и отправил, никого не выбрав. Столбушку, правда, прервал, пришлось снова "зажигать", но ничего, не обиделись. Упрекнули, правда: "Брезгуешь, что ли, деревенскими-то, ваше благородие?". Объяснил, поверили.
Интересно мне стало. Думаю: надо же, родился в деревне, а чем мои друзья живут, чем деревенская община держится, не знаю. И потянуло меня узнать все это, понесло по беседкам да по старушкам - фольклор записывать. Приехал в Верховское село. Брат говорит: "Беседки сейчас в деревне Верховской, сбегай, посмотри". Пришел. А там всё так же, как у нас, и в ремень так же играют, "столбушку" зажигают. Девчонка меня выбрала. Понравилась. Останусь, думаю, досижу, чего отказываться-то. А я и не знал, что у них там, оказывается, не досиживают, а долёживают. Пошли к ней домой. Она в сенях холодных постелила на пол тулуп: "Ложись",_ говорит. А морозюга Рождественская - стены трещат. _"Холодновато, вроде, тут ,_ шепотком этак проворчал , - пойдем в избу". - "Туда нельзя, мама там". Ну, думаю, ладно, чего делать-то. Лёг. _"А ты чего?",_спрашиваю. _" А я сейчас." Сходила в избу, вынесла сковороду семечек, две кринки молока поставила в изголовье: вот, говорит, пей, семечки ешь, - и легла рядом. А куда семечки! какие семечки! До семечек ли тут - эдакая-то радость около меня. Я туда-сюда руками-то: "Нельзя," - говорит. _"А что можно?" _"Ничего нельзя. Ишь, какой баловник", - руку мне на место укладывает. _"А потом чего?" (рукой-то опять поглаживаю) _"Утром маме покажемся, договоримся, когда сватов посылать". Это вроде как бы смотрин получается. _"Ой нет, - говорю, - ты уж тут долеживай, а я лучше где-нибудь достою" - и убежал. Потом только понял, что неладно я сделал: девчонка меня при всех выбрала, домой увела, а я, выходит, забраковал девку-то. Парни с ней и гулять-то теперь не будут. А я что - уехал, и ладно.
И такой древностью повеяло на меня от этого обычая. Ведь как просто: посмотрели друг на друга, "стрельнула" в сердце симпатия взаимная, зачем откладывать - завтра же и сговор. Самая надежная тяга - с первого взгляда. Свидетели её вся деревня, да не одна. И никаких обид - все видели, подтвердят и защитят, если что. Обычай - закон, нарушителя сами же и накажут. Обоюдное влечение, взаимная симпатия - надежная цементирующая сила семьи. Беседки, таким образом, не просто заполнение зимнего досуга или вечеринка от безделья, это часть единого непрерывного процесса существования крестьянского рода, часть жизненного комплекса, пронизывающего весь уклад деревенской жизни и сопровождавший сельского жителя от рождения до смерти. Разрушение этого комплекса, или даже неумелое и неуёмное вмешательство в стихийно сложившуюся систему взаимоотношений может привести к непоправимым последствиям, к деградации и вырождению деревни.

Олёны.
И был у нас праздник в Хмелевицах - Олёны. Он и сейчас есть, конечно. Но это уже не то, хотя популярность его настолько велика, что и по сие время съезжаются к 3 июня со всех концов страны великой. На один день! В такие дали! И зачем? Да чтобы на кладбище родителей помянуть. Один раз в году у нас поминали на кладбище. Но зато так поминали, что, наверное, покойники в гробу переворачивались, а от воплей и плачей, от слез, пролитых на могилах (то и знай, от этого), 3 июня над кладбищем и Хмелевицами обязательно дождь проливался: к 12 часам, когда кладбище затихало и люди уходили, сгущалась мгла на небе и лил дождь. Полчаса,час. Дождь идёт, солнце палит, а земля сухая.
На кладбище не пили, а угощались с родителями. Пивом. Хмельным. Густым. Темным. Пили дома, после кладбища. Там была и водка. Но пиво деревенское в этот день было в каждом доме обязательно. Водку пили, да, а поминали - пивом. Да чтобы пенилось, а то осердятся покойные. Тетя Анна, например, мама Юры Копылова, друга нашего, когда мы с братом зашли к нему (вернее, забежали, чтобы на гулянье идти), сначала нас на кухню завела и с горделивой радостью показала на корчагу: "Смотрите-ка, ребята, пиво-то - шапка выше корчаги! Вот дак угодила! Вот дак угодила!" И не отпустила нас, и хлопотала у стола, пока и мы не отведали напитка этого во славу предков наших. Во славу, потому что ни у кого из нас даже сомнения не возникало, что предки наши сейчас не с нами. Тут они, рядом - для того и вопили всё утро, чтобы поднять да домой привести. А вот у кого не вспенилось, значит, не разбудила, и нет его сейчас с ней, батюшки её родного.
Женщины вообще почему-то больше плакали по отцам, и в плачах своих, причитаниях "будили" от сна вечного, домой звали "в гости гостя дорогова, свово батюшку роднова". Отец берег девок, наряжал, одевал, холил, чтобы замуж отдать подобру-поздорову да выкуп хороший получить. Девка - капитал, товар ходовой. Даже самый бедный мужик сумеет нарядить дочку свою, чтобы "глянулась". На гуляньях и в самые трудные послевоенные годы не видывал я в Хмелевицах девок в лаптях. Потому и торопились они на кладбище, чтобы батюшке родимому изложить свои горести замужние. Нам, мальчишкам, с хмелевицкой горы было видно, как со всей округи по дорогам полевым - от Каменника и Кротова, от Сальмы и Обанихи, от Музи и Скородумова, вереницами и поодиночке, в лучших нарядах, в самых цветастых платочках и с узелками припасов поминальных спешили они наперегонки (кто пораньше, тот и учтивее) на этот спектакль слёз, бесконечными ручейками вливаясь в грохочущий водоворот кладбищенского воя, набегу уже готовые к реву. А те, кто замешкался, еще на дамбе, за Какшей, всхлипывая от обиды и горечи, ускоряли шаг, на ходу упрекая себя и домашних: "Говорила ведь - опоздаем, говорила ведь - опоздаем. Ой, батюшки! Ой, батюшки! Да что хоть я! Опоздала ведь. Воют уж". И - через Хмелевицы, через кладбищенское поле, по пыльной дорожке, все более распаляясь, всхлипывая и постанывая, вся в слезах добегала она наконец до могилы, и тут уже не сдержать: "Ой! Ой да посмотри-ко ты, да родной тятенька-а! ой! ой! Ой да посреди-то ног да сирота лежи-ит! Ой да ты послушай моих ба-се-нок, ой да про житье мое сиротскоё. Ой да при родимом-то при тятеньке, не вставала я ранёшенько. Ой да не ломала белы рученьки на тяжелой на роботушке! Ой! Ой, батюшки!" Бывало, плачет- убивается бабенка на могиле умершего мужа, а новый супруг рядом стоит, успокаивает: "Ну что уж ты, право, не вернешь ведь - проживем, поминать будем", - и сам плачет. Тут было не то что бы всё позволено, а всё простительно, потому что надо было как-то взбудоражить, поднять, напомнить своим близким, что я тут, я помню, я пришла. Чтобы и они нас тоже вспомнили, знали, что и мы их не забываем, и не сиротами безвестными лежат они в земле сырой. Дух предков жив пока мы их помним, и пока мы помним, они с нами. Это сеанс живой связи с предками, с нашей памятью, то есть с самими собой. Плакали до истерик и до обмороков. Но это были не пьяные слезы, пили уже дома, после кладбища, а в восемь часов утра пьяных на кладбище не было. Да и вообще, водку на кладбище не пили, наверное, до середины шестидесятых годов. Так что вой этот это публичная, не постыдная в этот день, жалоба, поданная людям через родного посредника, к которому уже не предъявишь претензий. Вот почему в миг такого плача "посредник" жив: он принимает жалобы, успокаивает, утешает и примиряет родичей с жизнью. Сила воздействия таких плачей поразительная. Самые крепкие мужики стояли у могилы, глотая слезы. Даже одну плакальщицу невозможно выслушать, не всхлипнув. А тут - все кладбище: пластом лежат на могилах и воют. Гул страшного рёва, сливаясь в мощный, ураганом ревущий поток, слышен был за многие версты. Стоишь, бывало, на горе хмелевицкой, людей не видно, и кажется, что это не они, не люди, а само кладбище воет. Гудит, как в резонаторе. Сосны вибрируют. Воздух колышется, листья на тополях трепыхаются. А волна этого гула настолько плотна, густа и упруга, что давит на уши, сжимает виски. На упругой волне плача, кажется, даже мертвые могут воспрянуть.
И это не преувеличение. Подобные обряды общения с духами предков знакомы народам всего мира, причем приемы и способы такого общения абсолютно одинаковые. Совместные коллективные вопли, плачи и причитания, барабаны и дудки, ритмичные движения и плескания рук, производимые с нарастающим накалом, способны, видимо, концентрировать в малом пространстве довольно мощный энергетический заряд, достаточный, говоря современным языком, не только для подзарядки осевших за зиму аккумуляторов нашего собственного духа, но и для подпитки сети Единой Энергетической Системы человеческого духа в целом, потому как все мы - дети Природы, частицы единой всеземной человеческой цивилизации, основанной на движении, развитии и проявлениях энергетики общечеловеческого Духа. Кто видел Олёны, тот видел живую, многосоттысячелетнюю древность в её характерном действии и на себе испытал благотворное влияние, ощутил энергетическую подпитку от общения с предками.
Выть умели все, но лучшие плакальщицы пользовались особым уважением. Их приглашали "обвыть" покойника, помянуть на могиле. Были особые плачи "по солдату", "по отцу", вобщем, по кому закажешь. Хороших плакальщиц и сейчас еще можно найти в Большом Широком, в Свече, в Красногоре, в Музе, в Извале и, конечно же, в Хмелевицах. Последний раз я записал на магнитофон плач по отцу в 1983 году от тети Лиды хмелевицкой (Л.П. Лебедева).
С кладбища все уходили умиротворенные, удовлетворенные, приветливые и доброжелательные. Местные с пригашенными гостями садились за домашние столы, пришедшие из дальних деревень занимали места для трапезы по хмелевицким угорам. Здесь уже выпивали по-настоящему, в разговорах все реже упоминали покойного, переходя на обсуждение сначала повседневных забот, потом постепенно доводя "собеседования" и до личных персональных характеристик.. Так заканчивалась первая часть праздника.

Ритуальные поединки.
Часам к двум дня потихоньку-помаленьку народ стекается на центральную улицу. Прохаживаются по селу, мерно шагая (шеренгами - под ручку) и мирно беседуя. А поскольку места на всех не хватает, то толпы передвигаются по селу как бы в поисках свободного места. В конце концов выстраивается бесконечный хоровод, состоящий из двух встречных потоков организованных в шеренги участников. В основном женщин. Конечно же, это был парад мод, причесок и нехитрых украшений. Даже старушки как-то по-особому расцветали в своих лучших нарядах из цветных ситцев. Залитые жарким предвечерним солнцем, ярким пламенем вспыхивали живописные всполохи платков и косынок, платьев и сарафанов. Преобладающими цветами праздника, как мне запомнилось, были масса белого и солнечно-красного. На фоне как бы облитых солнечным медом стен домов, в мареве золотистой пыли водоворот этих красок представлял из себя живописное зрелище.
Хождение из конца в конец села с песнями, разговорами, веселым и шумным гомоном вносило элемент организованности, размеренности. Но не надолго. В общем мирном веселом гуле праздника чувствовалась настороженность. Делясь новостями, подпевая лирической песне, все как бы прислушивались, переглядываясь в тревожном ожидании. Парни из дальних и ближних деревень еще деликатно уступали дорогу встречной ватаге. Все как бы ждали подкрепления. И оно приходило: в центре - медью обитая хромка-кустарка, по флангам, в крепком кренделе локтей, - разудалые молодцы хмелевицкой команды. Хромка рвет воздуха взрывами переборов на пределе децибелов, ватага глушит ее громоподобным кличем боевой песни. Запев вел обычно "атаман" - резко, отрывисто, скороговоркой, с сильным ударением, почти выкриком на втором слове, ватага подхватывала запев и заканчивала куплет уже в растяжку:
Атаман: "Вот она и заиграла - двадцать пять на двадцать пять!" (лады и басы у кустарной хромки по 25 клавиш -К.О.)
Ватага: "Вот она и за-и-гра-ла-а,
Двадцать пять на двадцать пять"
Атаман: "Вот она и загуляла, наша шаечка опять!"
Ватага: "Вот она и за-гу-ля-ла-а,
Наша шаечка опять."
Атаман: "Ата-ман идет по бережку, за ним подросточки."
Ватага: "Ата-ман и-дет по бе-ре-е-жку,
За ним под-рос-точ-ки,"
Атаман: "Кто заденёт атамана - засверкают тросточки!"
Ватага: "Кто за-де-нёт а-та-ма-на-а,
Засвер-ка-ют трос-точ-ки!"
Атаман: "Мы железными тростями разобьем чугунной мост!"
Ватага: "Мы же-лез-ны-ми тро-стя-ми-и
Разо-бьем чу-гун-ной мост,"
Атаман: "Кто заденёт атамана, измолотим, как овес!"
Ватага: " Кто за-де-нёт а-та-ма-на-а,
Из-мо-ло-тим, как о-вес."
Атаман: "Наша маленькая шаечка гуляет и гуляй."
Ватага: "На-ша ма-лень-ка-я ша-е-ечка
Гу-ля-ет и гу-ляй."
Атаман: "Нашу маленькую шаечку никто не задевай!"
Ватага: "На-шу ма-лень-ку-ю шае-еч-ку
Ни- кто не за-де-вай."
Атаман: "Дайте мне остепениться, атамана сшибить с ног."
Ватага: "Дайте мне ос-те-пе-ниться-а-а,
Ата-ма-на сши-бить с ног,"
Атаман: "Нашу маленькую шаечку зажали в уголок"
Ватага: "Нашу ма-лень-кую ша-е-чку
Зажа-ли в у-го-лок."
Атаман: "По моей по голове ходила гиря на ремне"

Ватага: "По мо-ей по го-ло-ве хо-
Дила ги-ря на рем-не."
Атаман: "Гиря двухфунтовая, да для меня фартовая"
Ватага: "Ги-ря двух-фунто-ва-я да
Для ме-ня фар-то-ва-я"

Обычно мирный "сормач", под мелодию которого танцевали на беседках или пели страдания, звучал здесь грозно, раскатисто, как боевой гимн, сплачивающий и воодушевляющий ватагу. Он настраивал дружину на боевой лад, заряжая энергией, вселяя уверенность в своей непобедимости: мы сильны, мы сломим противника. Казалось, им вообще никто не может сопротивляться. Нет. Смотришь, такая же ватага ребят из соседних деревень, из Обанихи или из Савина, прут навстречу, не сворачивая. У них свои "соромные" гимны, а разве потерпишь хулу в адрес своей родной деревни, на глазах сотен земляков! Нет. Всё. Хватит. Натерпелись. Стенка - на стенку. Там все - герои. Атаманы сшибаются, ватаги держат фланги. Главное - пробить стенку. Потерявшая строй дружина рассыпалась и проигрывала, убегая в сторону своей деревни. Обановских обычно гнали до моста, сальминских и ерминцев - до Мураихи. Там мураихинские ребята (мы говорили "мураенцы") останавливали наших: "Ребята, всё, хватит, нам завтра с ними на работу выходить" (один колхоз-то). Победители возвращались, шествуя по селу с победной песней, всячески понося противника (и их деревню) и восхваляя свои достоинства, вроде: "Хулиган, мальчишка я, Не любят девушки меня. Хоть любите, не любите, Хулиганить буду я."
Атаманами, предводителями хмелевицкой ватаги были обычно парни из более древних крестьянских фамилий, первопоселенцев села - Голубевых, Сорокиных, Копыловых, Жидковых (может, вернее, Житковых, от "жита"). Заканчивались такие песенные гулянья своеобразными песнями-клятвами в верности и преданности товариществу: "Мы с товарищем вдвоем загуляем, запоем, Все пути-дорожки знаем, ночевать домой пойдем."
Мелодия "соромотной" песни, как я понял, не имеет отношения ни к деревне Соромотной, ни, тем более, к Сормовскому заводу, как потом ошибочно стали считать. Истоки названия надо искать в значении слова "сорома" - срам, позор, унижение. Это ватажные песни, назначение которых унизить, осрамить противника, а в своей ватаге создать атмосферу уверенности, непобедимости, несгибаемого боевого духа. И демонстративный обход деревни с боевым гимном это своего рода инсценированный воинский танец защитников деревни, её стражей. Наверное, так и было в древности, когда приходилось оберегать свое поселение от воинственных соседей.
Мы, мальчишки, с тревогой следили за баталиями. А когда наши старшие братья уходили с ватагой в соседнюю ("опасную") деревню (в Музю, например, хотя враждовали там обычно с Извалом да с Соколом), мы с трепетом прислушивались к гулу сражения, стараясь определить, чья берет. Гул этот, слышимый в Хмелевицах (за пять километров от Музи) напоминал мне шум далекой битвы, где сражаются наши братья, и мы ждали их, живых и здоровых.
Бывало и хмелевицкую ватагу побивали в других деревнях - и в Обанихе, и в Савино. Убегать приходилось от Савина до Красногора (там ребята были дружественно расположены к хмелевицким и заступались за них), о чем они, однако, нисколько не смущаясь, со всей откровенностью и рассказывали в песне:
"Поиграй Соромотную,
Я спою Наплавино,
Больше разу не пойду я
На гулянье в Савино" (поет: "Боле разу не пойду я...").
После этого в Савино уже никто из хмелевицких и не ходил. На гулянья, конечно, а так-то, после праздника, так сказать, в будни, пожалуйста, никто и пальцем не тронет. Соберутся утром в МТС (одного-то дня, правда, никогда не хватало, чтобы погулять, прогулы уж не ставили дня по три) и начинают обсуждать: "Ну ты, паре, мне вчера сильно больно заехал." _"А-к, ну чего сделаешь, так уж подвернулось, ты уж больно борзо подскочил." _"Ну ладно, ладно. Дак ты приходи к нам на гулянье-то, переведаемся". _"Ясно дело, как же, придем".
Никаких кровных обид обычно не возникало. Да и не могло быть, так как были очень строгие правила, своего рода кодекс законов улицы. Мы жили ватагами, что уж там - беспризорщина да безотцовщина: отец на фронте, мать все дни на работе (днем еще повестки, ночью похоронки разносить), дома-то редко и видели. Жили сами по себе. Мне три года, ребятам по шестнадцать, а все в одной ватаге бегали: они на колокольню, и я за ними на колокольню лезу, они в карты играть, и я в карты, они курить, и я курить. Яйцо возьмешь в гнезде из-под курицы, сменяешь на стакан самосада, закрутишь козью ножку, загнешь - куда там, мужик! Но зато всегда под опекой да под защитой. Одновозрастные-то подерутся, как петухи, и разойтись не могут: "Ты сё, ты сё на мя письку длочишь?" Оглядываются оба: разнял бы кто, да некому - все такие же сопляки. А тут подойдет парень взрослый: "В чём дело?!" _"А чё он?" , "А чё он?" Тому и другому по затрещине: "Оба неправы" - и всё, вместе опять, еще и дружнее играют. Большая ошибка была потом в педагогике, когда разделили строго по возрастам, улица лучше учит. Там законы строгие. Не дай бог напинать лежачего - свои же побьют. Вот у меня брат разодрался с парнем. Я тоже, было, за брата заступиться выскакивать порывался. Держат. Сиди, говорят, один на один разберутся. Ну вот, выходят они и договариваются: "Ну что, Мишка, как будем?" _"Ну давай до слезы" (когда по носу стукнешь, слеза непроизвольно вылетает). Слезу заметил, останавливается: "Будешь?" -"Буду" -"Ну, давай до первой крови". Нос разбил, опять спрашивает, будет ли. _"Будем, будем" _"Ну, тогда до упаду". Упал - всё, останавливается, спрашивает, будем ли продолжать. _"Всё, Мишка, всё". Поднимаются, и опять вместе. А так, чтобы мстить или из-за угла где-то подкарауливать, такого не бывало, свои же накажут (при всех ведь было). А уж об оружии и речи не было. У меня вон ружье с пятого класса, а и думы никогда не было, чтобы народ пугать, как и нет его. А дураку-то и табельное оружие нельзя доверять. Году в 1965, помню, в Музю на Ильин день (2 августа) приехал командировочный по службе с табельным пистолетом. Напился, и пошел гулять по деревне-то. А там ребята наши хмелевицкие повздорили с кем-то (наверное, с извальскими, потому что с музенскими дружно жили). Ну, этот (тоже герой!) пистолет достал, разгонять вроде бы. А в гражданском был. Ребята увидели пистолет-то, да все дружно на него и навалились, отбирать - не по закону, мол, дерешься. Тот выстрелил и убил паренька хмелевицкого. С тех пор и гулянье в Музе загасло - не гуляется на убиенном-то как-то. Не только от этого, конечно. Тут еще деревни стали "неперспективные" сносить да свозить в одну усадьбу, народ уезжать стал на новые стройки - вобщем, допекли наконец-то деревню-матушку.
Кроме Хмелевиц подобные вулканические явления наблюдались в Большой Музе, Соколе, Скородумове, Обанихе, Соромотной, Дыхалихе, Красногоре. В других деревнях, а их большинство, праздники были более-менее тихие, какие-то красиво-безопасные, безмятежные, что ли. Хотя в Верховском, помню, тоже крепко гуляли. Интересно и то, что эти "гнездовые", родовые ватажные деревни отстояли друг от друга примерно на равных расстояниях: от Хмелевицы до Музи 5 километров, до Скородумова 5 километров, до Красногора - 5, до Обанихи - 5. Одна Дыхалиха находится от Хмелевиц в 1 километре, но тоже отчаянная деревня. С остальными соперничали только в престольные праздники, притом наиболее рьяно и агрессивно соперники вели себя на "своем поле". Зато и невесты лучшие считались в Большой Музе, Скородумове, в Обанихе, Соромотной, а женихи, естественно, в Хмелевицах, Дыхалихе, Красногоре. Девки, конечно, тоже хороши были, но в чужих-то деревнях вроде как и еще краше. Так и разрастались Хмелевицы да Красногор за счет утраты невест соседними деревнями, а сейчас многих из этих деревень нет и в помине, и драки ритуальные прекратились - одно хулиганство осталось, а оно постоянно и круглогодично.
Однако и возрождать утраченные ритуалы бесполезно. Надо просто оставить деревню в покое - не ссылать да не раскулачивать в угоду какой бы то ни было идеологии, пусть даже, казалось бы, самой новейшей. Надо изучать жизнь, а не ломать да переделывать её каждый раз заново. Сложится новый уклад деревенской жизни, с другими праздниками, с другими ритуалами и обычаями, и новые поколения исследователей будут собирать по крупицам образцы уже новой культуры. А нам хотя бы эту понять. Почему, например, название такое праздника - Олёны? Я думал раньше, что это церковный праздник в честь Елены и Константина Константинопольских. Но, прожив всю жизнь, от Хмелевиц не отрываясь, представления даже не имел, что церковь-то у нас в честь Макария Унженского построена, а не в честь этих благоверных святых. А если это так, то у нас в Хмелевицах никогда в жизни и не было престольного праздника, или не прижился, как ни старались. Но тогда Олёны это такая древность, что до истоков нашего праздника и не докопаться. И хотя потом, из рассказов М.В.Логинова, жителя д.Дыхалихи, и из летописи Г. Коломарова, я узнал, что у нас в селе, между Дыхалихой и Хмелевицами, где сейчас кладбище, была часовня, построенная в честь святых Елены и Константина (в наше детство там фундамент и часть стены кирпичной оставались), еще более древняя, чем церкви в Хмелевицах, меня не покидало ощущение, что праздник наш еще древнее часовни. Как-то я у мамы спросил об этом. Она и объяснила: праздник этот еще называется Олёны-льницы. К 3 июня заканчиваются все весенние посевные работы, а последней посевной культурой в деревне был лён. Вот в честь окончания полевых работ и устраивали праздник. А еще Олёну называют льносейкой, льняницей, длинные льны (г."Губерния", № 19, 1-6 июня 2001 г). Совершенно самостоятельно, на основе поисков корневой первоосновы слова, к такому же выводу пришел и местный исследователь генетического древа языка инженер В.П.Киверин. Мне тоже такое объяснение понятно. Оно открывает будущим исследователям путь к глубинным тайнам нашей народной культуры, может быть, не менее древней, чем все известные нам цивилизации. А там такой простор, что места хватит всем.

Поминальные хороводы, или выкликание души предка.

Первый раз увидел я хоровод, так сказать, в натуральном виде - природный, естественный, деревенский - где-то в конце войны (году в 1944 или в 45). Весной. После Пасхи. Но до Олён. Травка росла на лужайке, гусиная лапка мы её называли: мягкая, пушистая - босиком по ней хорошо было бегать. Лужайка эта на самом краю горки была, в конце Хмелевиц в сторону кладбища, слева от дороги. Вот там вечером и водили женщины хоровод. Были ли они в сарафанах, или просто в длинных платьях, не помню, но в войну в сарафанах, то есть в широких длинных, до пят, полотняных домотканых и домокрашенных юбках с длинными проймами через плечо, еще ходили.
Водили они хоровод так же, как потом видел я на сцене в исполнении Архангельского хора: одна за одной по кругу мелким шажком, довольно плотно друг к другу. Только руками они не махали, а держали их, скрестив под грудью. Шаг этот можно назвать "с хромотой на левую ногу": шагнет чуть-чуть левой, правую приставит, шагнет, приставит. Ходили не по-балетному, на носочках, а всей ступнёй, как бы на пятках. Получался притоп, но на лугу не слышно, вернее, слышно было ритмичное глухое сопровождение притопом.
Яркая весенняя зелень пушистого ковра "гусиной лапки" с желтыми шариками цветов, пестрые сарафаны, тихий солнечный закат, а главное, наверное, сказочно красивая мелодия, успокаивающая и убаюкивающая, меня заворожили. Водили они "Лебёдушку" и "Хмель". Ведущая подавала голос: "Как по-о мо-о-рю-у, Как по мо-орю"_ с ударением на каждом первом слоге с "о" и со "ступенькой" в голосе на втором протяжном "о". Все подхватывали и продолжали: "Как по морю, морю си-и-не-му, Как по морю, морю си-и-не-му-у".
Через много лет я записал этот хоровод у Лидии Сергеевны Мишенёвой, жительницы села Хмелевицы, а в конце пятидесятых увидел его на сцене Рязанского театра в исполнении Архангельского народного хора (вообще, из всех народных коллективов тех лет, которые я видел - Рязанский, Воронежский, Саратовский, Архангельский и Уральский - ближе всего по духу мне были Уральский и Архангельский, наши они: плавные, напевные, без визга и топота). Поскольку текст "Лебёдушки" сейчас известен всем, лестно мне уже то, что хоровод этот северный водили у нас в Хмелевицах. И не артисты ансамбля, а женщины деревенские. Жив он у нас был, по крайней мере, до конца сороковых годов. А вот как "Хмель" водили, не помню. Помню отрывки, вроде: "вейся, вейся, садовой хмель" да "позову я в гости гостя, в гости гостя дорогова, свово батюшку роднова"_ это я помню хорошо.
Потом, когда я друзьям рассказывал, что видел хороводы в деревне, никто, конечно, не верил: "Какие хороводы! Давно они вымерли. Да, поди-ка, и не было их вовсе - выдумки сценические". Но в деревнях, куда мы ездили записывать песни, помнили: что-то знакомое, говорят. А когда 4 мая 1987 года мы с Риммой Яковлевной Малышевой, заведующей автоклубом, приехали в Извал, Голубева Зоя Алексеевна (1925 г.р.) мне сразу и сказала: "Ой, дак Хмель-от все знают", - и продекламировала: "Позову я в гости гостя, в гости гостя дорогова, посажу я в подокошко: "Ты попей, попей, покушай, моего житья послушай. Как живу я, млада, маюсь..." - вот это хмелем. Вишь, она вышла взамуж-то больно несчастливо - вот и причитает."
И только в 1990 году, уже в Шахунье, записали мы полный текст этого хоровода с голоса исполнительниц Соловьевой А.И. (1917) и дочери её Лебедевой Г. В. (1939), кстати, из Хмелевицы. Музыковед и композитор Харлов А.В. (Н.Новгород), участник экспедиции 1990 года, положил этот хоровод на ноты, включил в фольклорный сборник песни ("Заветлужье".Н.Н.,1992), и сейчас ансамбль хмелевицкого Дома культуры исполняет его как гимн нашего древнего села. И многие другие из записанных нами песен поют. Ожили, возродились, воскресли и теперь уже никогда не умрут наши находки - о таком счастье мы только мечтать могли, когда организовали фольклорную группу при нашем молодежном Клубе в декабре 1971 года.
Более того, они близки и понятны людям, так как не умерла ещё традиция поминания предков в наш светлый праздник, в день Олёнья 3 июня. Обрядовость, правда, сменилась. В те годы на кладбище еще не было ни столиков, ни оград, ни скамеек: на могильном холмике расстилали скатерть, выставляли припасы - то есть тризну справляли на могиле заодно с предками, и всё кладбище было как бы семьёй единой. Ныне не то: тихо на кладбище стало в Олёны - слышно только, как стаканы брякают за оградами железными. Ну, что поделаешь: иные времена, иные нравы. Главное все-таки в том, что не выветривается у народа нашего привязанность и уважение к предкам, корням своим - едут со всего Союза бывшего великого. Это хорошо. На кладбище уже не воют - молятся на могилах. Может, это и неплохо, может и хорошо, трогательно даже, но в те годы это осуждалось: "Молятся, на-ко, - здесь ведь не церковь".
Многие из записанных нами песен, в том числе и хороводы, по сути своей являются плачами в составе единого обряда поминовения, многосторонне связанного с событиями и явлениями крестьянской жизни. Накануне свадьбы, например, невеста тоже выходила на Красную горку и причитала родителям: "Полечу я, кукушка, полечу я, горюшка. Мимо леса, мимо темного, мимо оболочка черного, соловьева мимо гнёздышка. Соловей ли ты, соловушка, соловей - вольная пташечка. Полети-ка, соловеюшка, на родимую сторонушку. Передай-ка, соловеюшка, отцу с матерью низкой поклон. Тяжело жить во чужих людях, у чужова отца-матери..."
В обрядах поминовения вообще много таинственного и непонятного. Например, когда человек умирал, по нему не выли, и на похоронах молчали. А вот в Олёны завоют, даже если несколько дней прошло после похорон или почти год. Или, ещё: на кладбище все (много сотен плакальщиц!) одновременно, открыто, единодушно и громогласно жалуются предкам на своё житьё невыносимое, как-будто жить им тошно. До обеда. А с двух часов дня до следующего утра - поют и пляшут так, будто счастливее их и на свете нет.
Объяснить это можно необходимостью уравновесить в энергетической системе человека запасы положительных и отрицательных эмоций. Много отрицательных - тягостно, много положительных - опасно. Вытряхнул накопившуюся "грязь" горя - пустоту заполняет энергетический заряд веселья. Выплеснул весёлое - чисто на душе, спокойно. Недаром после таких праздников дня по три на работу не ходили - покой в душе (своего рода нирвану) нарушать не хочется. Но - надо. И вот это "надо" опять за год накопит перевес отрицательного. Естественно и непринужденно с такой особенностью нашего организма считались все древние цивилизации.
...Ну ладно, думаю, на кладбище, при всех, позволительно жаловаться на тяготы жизни "во чужих людях". А дома когда причитали, родителя выкликали, за стол "сажали", там ведь и родственники мужа сидят, у них тоже свои предки есть - все и будут жаловаться друг на друга? Свекровь тоже может пожаловаться на невестку, что бездельницу вырастили да им сбагрили - как ни старайся, всё равно ведь не угодишь. Что же тогда за столом-то будет? Нет. Оказывается, за стол родителя только приглашали посидеть с ними, уже без жалоб на житьё - там разговоров будет много, пусть сам и послушает:
"Эй да ты, ты сходи-ко, ми-лая дочь (-"Можно сына послать", - говорит плакальщица П.П.Лебедева из Новоселовки, у которой записывали мы плач по отцу)
Эй да по, поищи-ко ро-одителя,
Эй да что, что роди-мо-ва тятеньку.
Эй да при, приведи его, родимая,
Э-эй да во, во свою-то в нову горенку,
Э-эй да по, посади-ко по-од о-ко-шечко
Э-эй да что, что за свой да за дубовой стол
О-ой (_"Тут много, - говорит плакальщица, - хватит")
_А за столом-то, - спрашиваю, - жаловались на житье?
_ Нет, что хоть ты, там ведь все сидят, - (можно подумать, что на кладбище никого не было). Просто, плач на кладбище, поминальные обращения к предкам за столом и выкликание предка накануне праздника это разные категории плачей. Плач на кладбище индивидуален, за столом - знак памяти и уважения, а хоровод накануне праздника - это напоминание, заявка, приглашение или предупреждение о скором свидании с предками: жди, дескать, скоро придем. Своего рода выкликание предка. А хоровод - лучшая форма такой коллективной заявки. Таков и хоровод "Хмель":
"Пойду_ выйду во-о зе-лён сад, ой да
Нащиплю я в са, в са-аду хме-елю.

Нащиплю я в са-аду хме-елю, ой да,
Наварю пива-а, о-ох, пьяно-ова.

Наварю пива пья-но-ова, ой да
Позову я го, гостя в го-ости

По-зо-ву я гостя в го-ости, ой да,
Гостя в гости до, дорого-ова.

Гостя в гости до-ро-го-ова, ой да
Посажу я за, за ду-бо-ов стол

Сво-во гостя до-ро- го-ова, ой да
Свово батюшка-а родно-ова

Пей-ко, батюшка-а, поку-ушай, ой да,
Про моё житьё, ох, послу-ушай.

Дальше - изложение общих бед молодой замужней женщины: "как живу я, млада, маюсь", "нет житья и нет мне воли", "от людей нет обороны".
Таковы поминальные хороводы. Были и другие, связанные со сватанием и выбором невесты. Они известны - это и "Просо сеяли", и "Заинька" в какой-то мере. А вот видел я однажды пляску, которая очень похожа на хоровод. А было так. Возвращался я домой через Мураиху в Тихонов день (последнее воскресенье июня, где-то числа 28). На горку от реки стал подниматься, смотрю: на самом угоре, над рекой, где вязы растут (сейчас они посохли, - у меня этюд этих вязов сохранился), девки пляшут. Подошел: девки кругом ходят, ногами топочут топотуху, стараются - пыль столбом. Песни поют, так сказать, эстафетным способом. А парни вокруг хоровода девичьего ходят: не топнут, не охнут - важно так прохаживаются. Я спросил:
- "А чего хоть они делают?"
_ А вот, - говорят, - парни пляшут, а девки поют.
_ Как это пляшут - ни один и не топнет даже?
_ Ой, да что хоть ты - они ведь не пьяные, топать-то.
Я потом только догадался: это же хоровод они водили. Девки - невесты, парни - женихи. Пока еще потенциальные. Вот парни-то и "плясали" перед девками, свою стать демонстрировали. А девки - прыть да удаль девичью топотухой выдавали: "Пойду плясать, Свою выходку казать: Вот я, вот я, вот и выходка моя!" - ну, что-то вроде этого. Мы, видимо, просто смысл слова "плясать" забыли и исказили, хотя и сейчас еще можно услышать упрек в адрес задавалы какого-нибудь, который, так сказать, весь из себя на людях: "Ну что ты пляшешь перед нами, знаем мы тебя!" Может быть, "плясать" значит демонстрировать? Тогда и смысл этого танца понятным станет: парень степенный, выдержанный - достойный жених, девка бойкая - работать хорошо будет, не устает и не потеет на работе.
Вобщем, в деревенских обрядовых действах не было случайных сюжетов. Все они были связаны единой темой продолжения, развития и укрепления крестьянского рода, выдержаны в духе уважения к семье и почитания предков. Эти высокие нравственные принципы, помогавшие крестьянской общине выжить во все времена, и составляют наш, как сейчас модно выражаться, менталитет. И то, что мы сохранили уважение к памяти предков, говорит о жизнестойкости народа нашего. Пока мы "разговариваем" с предками, помним их и поминаем, до тех пор сильны будем и сплоченны. Духом предков сильны будем и памятью сплочены.