Олег Козырев.

Весёлые угоры

В сборнике опубликованы воспоминания о жизни нашего поколения в военные и послевоенные годы. Особенностью изложения является то, что названия деревень, дорог и местностей пишутся так, как принято у нас в Хмелевицах. Например, лесок не мураихинский, а Мураенский, дорога не каменникская, а Каменская, ребята не дыхалиханские, музянские или мураихинские, а дыхаленские, мураенские, музенские и так далее.
В главе "Друзья и соседи" восстановить в памяти порядок домов, имена и фамилии жителей мне помог Виталий Иванович Голубев, друг детства и одноклассник. Виталий Иванович родился в селе Хмелевицы в 1934 году. Ему, как и многим из нашего поколения, рано пришлось идти работать: пастушил, работал рамщиком на колхозной пилораме, слесарем в вагонном депо. Пенсионер. Детей вырастил, внуки растут. Радиотехникой занимается, часы ремонтирует, слесарит дома.
Значительную часть суммы средств для выпуска сборника бескорыстно и добровольно предоставили мне земляки, жители села Хмелевицы: супруги Чащины Алексей Владимирович и Нина Валерьевна, Суворовы Ольга Владимировна и Николай Захарович, Чистяковы Татьяна Анатольевна и Николай Иванович.
Может быть, в изложении есть какие-то неточности - мы вспоминали так, как помним. Хорошо, если сборник всколыхнет память наших земляков, и они сами попытаются поделиться своими воспоминаниями.

Олег Козырев Хмелевицы - Шахунья, 2001 г.

I. Весёлые угоры.
Село Хмелевицы стоит как бы на пышном каравае высокого глинистого холма, плавно стекающего к болотистой низине на западе и к травянистой пойме речки Хмелевки - на востоке. К реке Какше каравай этот обрывается поджаристой корочкой довольно крутых обрывов, пересеченных оврагами, сглаженные бугры между которыми у нас назывались горами, а сами склоны - угорами. Самая высокая и опасная гора называется Артемьева, скатиться с нее зимой на лыжах считалось верхом совершенства. Зато в крутой, с почти отвесными стенками овраг Артемьевой горы не решался скатиться никто даже на санках - это было бы безумием, так как берега оврага сходились на дне клином.
Между Артемьевой и Конюшенной горами овраг пологий и неглубокий, как бы замылся стоками и зарос травами, не успев образоваться. На этой горе стояли две конюшни (взрослых коней и молодняка) и пожарная каланча - под железной красной крышей со смотровой башней наверху. Между Конюшенной и Чиркиной горами был Копылов овраг, тоже крутой, глубокий, но с более пологим дном - там мы катались на лыжах, лихо возносясь из оврага по почти отвесному склону. Примыкающая к ней Чиркина гора была любимым местом малышни: небольшая, крутолобая, но в меру пологая у подошвы, она была безопасна. Чиркин же овраг нам был почти недоступен, так как оба склона его были заняты усадьбой Федора Дмитриевича Чиркина - по южному склону его был большой сад с пасекой, а внизу оврага стояла баня, и был он перегорожен забором. Зато соседняя гора, где стоит наш дом, была самым любимым местом зимних игр и развлечений - ее укатывали до зеркального блеска: сначала на лыжах, потом, когда уже невозможно было определиться с лыжней, катались на санках, ледянках, деревянных коньках со скамеечкой, рулетках, на санях с вывернутыми оглоблями, а потом уже и просто на коньках, на фанерках и на валенках. Устоять на ней было невозможно. Занята она была постоянно - с утра до ночи. Ночью, под звездным небом и яркой луной, там катались на санях более взрослые парни с девчатами. Сани и кошовки брали с соседней горы, где была райисполкомовская конюшня. Конюх, дядя Миша Садов, каждое утро, прежде чем запрячь жеребца, вынужден был на себе волочить в гору все это "оборудование". Он, конечно, ворчал, но никогда за ребятишками не бегал.
Гору нашу потихоньку-помаленьку стали называть Мишиной горой - атаманом, заводилой и "маткой" при распределении команд в играх был мой брат Михаил. Он пользовался большим авторитетом. Под его покровительством и защитой старших братьев я рос, можно сказать, небитым. Да я и не был задиристым - мне все нравились.
Соседняя гора называлась Бульвар: там разросся густой, как лес, парк, состоящий из сосен, елей, берез и лип. Между Мишиной горой и бульваром - Коровий овраг, по нему когда-то коров гоняли за реку, так как напротив бульвара было очень мелкое место - коровий брод. Наверное, в древности там был мост, а дорога за реку шла или по Столовому оврагу, или по менее крутому Коровьему - более удобных спусков к реке, пожалуй, в Хмелевицах и нет, тем более, что остатки свай там видны были долго - мы с них, как с маленьких подводных кочечек, рыбу удили. Там же, на мелководье, мы с Шуркой Менжинским однажды и пистолет нашли, но об этом потом. С бульвара катались мало, укатывали обычно только килевую часть его - на стыке склонов оврага и горы. Следующие образования, Столовая гора и столовый овраг, были совсем неукатанными: гора короткая, почти отвесная, овраг крут и берега его, с провалами, для лыж были непригодны. Зато, укатавшись на Мишиной горе, шли мы на Караваиху - за школой было такое место с маленькими, крутыми горками, где хорошо было играть на лыжах в ловилки.
Любимой игрой на горе зимой были ловилки. Обыкновенные ловилки, только на лыжах. Но зато сколько поворотов, зигзагов, неожиданных прыжков в сторону на полном ходу, приседаний и наклонов надо было проделать, чтобы увернуться от такого же шустрого водящего. Водящего выбирали или перехватом по палке (кто остался над "покрышкой", тот и водит), или считалкой - на вылет ("На золотом крыльце сидели..." , "Аты-баты, шли солдаты.." и еще какие-то, не вспомню). На лыжах мы так наловчались, что с горы на одной лыжине скатывались, да еще и с фигурами (сейчас есть такой вид спорта, его привезли нам откуда-то с Запада, а мы пятьдесят лет назад на одной-то лыжине еще и с девчонкой впереди носились с горы, до такого Европа не доросла еще). Под горой насыпали трамплины и прыгали через них. Чем выше, но положе и длинней трамплин, тем дальше в длину уносило лыжника: бывало, ложились под трамплин по двенадцать человек - переносило. На это брат Борис да Боря Менжинский были мастаками, а мы обычно палки клали, но и мы по 10-12 лыжных палок перепрыгивали.
На ровной дистанции бегать мы не любили, но зато на гонках наверстывали в горной части лыжни. Первый раз такие грандиозные гонки были где-то в 1948-1949-х годах. Старт и финиш были на стрелке Бульвара (тогда еще там не было ни забора, ни огорода, ни сараев). В гонке на 20 километров от команды Хмелевиц участвовали Валя Козырев, Иван Шабалин, Дмитрий Чиркин (Хмелевицы), Леша Малинин, Вячеслав Шабаров (Дыхалиха) и Слава Воробьев (Обаниха). Вахтанские, сявские и шахунские спортсмены упали сразу же на старте при спуске с горы, нам, ребятишкам, на великую потеху. А так как лыжня была проложена в два круга по 10 км, мы с нетерпением ждали повторения этого аттракциона. Зато по ровному полю городские и поселковые спортсмены с лихвой наверстывали упущенное, в результате Сява тогда взяла первое место.
В детстве мы уже знали, что перед первым классом летом нас сбросят в реку и заставят переплыть Какшу (рядом, конечно, плывут взрослые, бодрят, похваливают), а зимой обязательно столкнут с Мишиной горы в первый самостоятельный полет на лыжах - первый-то раз, конечно, под горой носом в снег до крови, но, что интересно, морда в крови, слезы из глаз, а рот до ушей: ну-ка, осмелился, не струсил. К четвертому классу, когда проходили те грандиозные гонки, мы уже крутились по горам на лыжах, как бесы, и нам, конечно, смешно и странно было видеть взрослых парней, спортсменов, которые, подъезжая к горе, зажмуривались, падали на лыжи, да так - кто на животе, кто на заднице и преодолевали спуск. Для нас это была клоунада. Хотя и мы частенько теряли меру опасности в своих забавах.
"Смертельным номером" нашей программы был прыжок на лыжах через снежный барьер крутого берега реки, то есть не с трамплина, как нормальные люди, а в трамплин. Для этого лыжи мы готовили специально: стесывали горбы (ребра жесткости), закругляли носки, укорачивали запятки, распаривали концы лыж - шикарным считалось, если при езде по лыжне лыжа шлепала носочком по снегу. Вот на таких лыжах мы и прыгали в крутой берег Какши. С Конюшенной горы (где сейчас ресторан "Какша") я разогнался, оттолкнувшись палками, на изломе горы присел, палки бросил в стороны и полетел. До крутого берега домчался и на самом-то загибе снежного обрыва подскочил резво - меня как вознесло свечкой - лыжами вверх, головой вниз. Боря Менжинский подо мной стоял, недавно как-то вспоминал: палкой, говорит, до тебя не мог достать. Потом, уже на излете, помню, остановило, да головой-то вниз и шарахнуло на снег утрамбованный. Темно стало перед глазами: вижу небо черное и звезды на нем (глаза-то, видимо, открытые были, как у покойника), нормальные звезды, как ночью, только луны не было - красиво, а боли никакой. Потом встал, никого не вижу, а светло уже перед глазами-то. Пошел. Шагов пять прошел - тошнить начало. В больницу мы не ходили, родителям не рассказывали, в кровати тоже лежать неудобно было - не знаешь, куда голову положить. Матушка, правда, спрашивала частенько: "Что-то ты, - говорит,- когда спишь, дак голову больно сильно назад заворачиваешь?" - "Мне так хорошо," - отвечаю. Так и зажило на ходу, только шея стала оленьей какой-то, я потом уже гантелями накачал шейные мышцы - незаметно, вроде, стало. Но затылок часто немеет, в этот момент, если во сне, жуть снилась долго: вроде бы кто-то черный, таинственный и злонамеренный за спиной стоит и шею мне свихнуть хочет. Только я думаю: если бы я знал, что с шеей-то наделал, я бы на всю жизнь инвалидом и остался, а так-то: посидел дома, да и опять на лыжи.
Ледянки мы делали из плахи: обтешешь ее, закруглишь спереди, розвальни, оплеточку веревочную - сани и сани, только с одним полозом. Низ намораживали раствором навозным - навоз с соломой, лед получался крепкий и гладкий. Соломки в розвальни бросишь - и с горы. А еще лучше по дороге с горы к столовой - далеко несет, лихая это тачанка. Конек похож на ледянку, только седулка на нем была вроде ножек у табуретки: сядешь на перекладинку, руками за кончики "ножек" держишься, ноги на передок и - вперед. По снегу на нем хорошо, а по ледяной дороге лучше на рулетке _деревянной площадочке на трех коньках снегурочках: передний конек поворачивается через рычаг руля - вот и рулетка. На них мы с горы в Америку (в дыхаленский конец села) гоняли - через два переката до конца Хмелевицы носило. Но тогда уже машин стало много (по тем временам если машина в час одна проедет, много казалось). Машины к тому времени уже на бензин перешли. Но скорость была километров 30 в час. Вот мы и приспособились за них крюками цепляться - на коньках то ли дело!
Первые машины мы в войну увидели. Американские студебеккеры. А потом прислали к нам Форд с двумя осями ведущими - вся деревня на них бегала смотреть. Наши полуторки газогенераторные с бункерами на чурке ездили. Трехтонки с фанерными кабинами появились где-то в конце войны. ЗИСы. Сразу же и песенка про них появилась - "Была бы машинка, да новенький ЗИС". Бензин возили из Зубаньи через Кротово. Как-то катаемся на коньках у моста, видим: бензовоз идет, а от заднего колеса дым валит. Мы кричали, кричали шоферу - не услышал, а около столовой остановился да и вспыхнул. Подбежали - терпения нет стоять, жара страшенная. Метров за двести от него разбежались, по горе расселись. К бензовозу сбоку бочки с бензином еще были привязаны да перина пуховая (женщину какую-то вез, попутчицу). Сначала стали пробки из бочек вылетать: летит, а за ней шлейф огненный, как за ракетой. Высоко летали. Потом бочки стали взлетать - эти еще красивее. Одна улетела на книжный магазин (около столовой был) - угол у того загорелся, но потушили. Большая цистерна грелась, грелась, люк оторвался да и полетел - в огород за пекарню улетел, в баню попал. А из большой-то бочки факел метров на пятьдесят поднялся. Всю ночь горело, а шофер убежал да в прорубь бросился - посадили бы ведь, тогда строго было, еще и во враги бы записали. Но, вроде, говорят, вытащили его. Простили (так нам думать хотелось).
Если отбросить тяжелые воспоминания о голодной и холодной военной и сразупослевоенной поре, можно сказать, что детство наше было самым счастливым. Воля, свобода и полнейшая безнадзорность приучили нас обходиться без опеки. Игр было столько много, что, казалось, суток не хватит, чтобы все переиграть. Некоторые игры, правда, были опасными, но мы этого не замечали. Весной, например, накануне половодья, мы бежали по насту на Шару - оттуда начиналась разлива, как мы называли разлив реки. Смотрели, как в излучине Шары, ниже Косточкиной мельницы, вода постепенно прибывает, сравнивается с берегами, и, наконец, выливается через край и, темным пятном расплываясь по насту, все убыстряя бег, устремляется к Какше. -"Началось!" - кричат ребятишки, и от наступающего потока, через Задубную, бегом к мосту. А вода уже заполнила всю низину и шумным водопадом сливается с крутого берега в Какшу. Ночью слушали грохот ломающегося припая льда, а утром начиналось самое главное - катание на льдинах. Хорошо и весело нестись по быстрине на крепкой, широкой льдине. Но ненадежное это занятие: то вдруг из-под нее торцом вынырнет глыба льда, вздыбится твое суденышко - надо на соседнюю прыгать. А та рыхлая. Или затор впереди: шумит, бурлит, грохочет; водовороты, воронки, льдины громоздятся торосами метров по пять в высоту, а прыгать некуда - нет льдин подходящих рядом. С льдинки на льдинку, по торосам да завалам ледяным бегом до берега. И не тонули как-то, паразиты несчастные (так нам с берега кричали женщины, выискивающие своих сорванцов). Шурка Менжинский, правда, как-то съехал по скользкому краю в воду. А мы спиной стояли. Слышу, мычит кто-то сзади, оглянулся, схватил его за руку (одна рука да головенка и торчат из воды-то), и сам туда же поехал. Друг за друга зацепились на льдине, да так, цепочкой, и вытянули парня. Миша, брат, помню, тонул на омуте, где сейчас мост стоит. Подрабатывали они с братом - перевозом занимались, лодка у нас была. Перевернулся у берега, а быстрина, водоворотина... Ребята, трактористы каменские, вытащили как-то. Долго кричал, правда, сильно: я на горе у дома огород вскапывал, слышно было. Но все это страшно только в воспоминаниях. А тогда: обсох, обогрелся у костра, заигрался - забыл вроде бы.
В половодье все село на берегу. Любуются просторами. Да и было чем полюбоваться: километра на три, от подошвы горы хмелевицкой до самой деревни Шары - гладь вод весенних. Солнце палит, жаворонки поют, скворцы на все лады заливаются, а свежая снежная влага от реки ноздри щекочет. Земля на склоне угора теплая-теплая. Лень сладкая по телу разливается. Лежим, млеем (да нам ведь и не на работу). То там, то тут, смотрим, разлеглись любители понежиться - как лежбище тюленье горы хмелевицкие. Теперь вот я думаю, что наше российское "любование" намного душевнее обязательного для японца урока созерцания. Во всяком случае, не они его придумали. Их учитель ведет, а у нас душа зовет.
По Какше в весеннюю пору плоты гоняли, лес сплавляли - длинные плоты, как по рекам сибирским, с шалашами и кострами. Мы на них тоже катались.
Еще опаснее, пожалуй, были игры с боеприпасами. После дивизии, которая во время войны формировалась в наших краях, патронов у нас было - целые ящики. Как-то в разломанной житнице, у церкви в Хмелевицах, мы с братом нашли под полом два цинковых ящика патронов винтовочных. В обоймах по семь штук. Медные. Прихватили мы с ним еще два самовара. Поставили самовары на горе, раскочегарили, да патронов-то в трубу и насовали. Доверху. Они грелись, грелись, да как начали стрелять: самовары прыгают, упали, с горы катятся, а пули во все стороны веером. Мы залегли - только пули свистят над головами. Вернее, даже не свистят, а ноют как-то жалостливо. На бульваре, бывало, костер разожжем, обойму положим и ждем: один патрон взорвется, обойма-то переворачивается. Мне под ногу пуля ударила, я - за елку. А самому интересно, выглядываю: все лежат, кто где, считают, сколько взорвалось. Вроде, обошлось. Генке Голубеву, из Дыхалихи, правда, ногу оторвало, но это не при мне было. Знаю только его хорошо. А недавно ветеран войны Барашков Леонид Павлович (1923 г., д. Красногор) показал мне прощальное письмо с фронта отца Геннадия, Павла Ивановича Голубева (1906-41), комиссара дивизии. Во вновь освоенных районах Западной Украины с первого дня войны попали они в окружение. Когда осталось от дивизии несколько десятков бойцов, послал он лейтенанта с донесением о выполненном до конца долге перед Родиной, а домой написал подробно, как они погибали без поддержки и боеприпасов. Лейтенант добрался до Киева, письмо послал по гражданской почте - дошло. Хранится оно и сейчас в Красногоре. Да. А до того, говорит, красивый парень был, - загляденье.
Юрка Штанов, сын секретаря райкома хмелевицкого, как-то пистолет у отца стащил. Пошли в Мураенский лесок стрелять. Как стрельнешь, так и пистолет через голову в кусты. Высоко летит. Дольше его искали, чем стрельбой тешились. А в пенек, почти в упор, так никто и не попал. Мне, правда, стрелять не дали - мал был. В реке как-то, напротив бульвара, с Шуркой Менжинским мы пистолет нашли. Но не ТТ и не револьвер: маленький, черненький, аккуратненький такой. Патроны к нему наши не подходили, так и сдали в милицию. 10 рублей нам дали. Зато на них мы "Пушку" купили. Папиросы. А то все махорка да махорка - тяжело стало на седьмом-то году жизни. С пяти лет курили.
А классе в четвертом, помню, брат Борис мне сказал: врач, говорит, приходила, сказала, что если Олег будет курить, он через два месяца умрет. Я так испугался, что потом до 39 лет не курил.
Жили ватагами. Одни не ели, что добудешь, в ватагу несешь - сытней так-то. Бывало, правда, что-нибудь и стащим, но тогда строго было - за колоски сажали, а у нас в Хмелевицах, наверное, до сих пор помнят, как девочку за две луковицы посадили. Поля караулили. Помню, гороховое поле было где-то за Кротовом, так сторож за нами почти до самой Хмелевицы гнался - у меня уж, чувствую, ноги отниматься стали, отставать в беге от туловища, ну тут и он отстал, да и хмелевицкие парни нам на выручку бежали с горы - тогда ведь своих-то бить не позволяли. А по один день в лето было разрешено в поле горох есть - тут уж мы наедались (домой нельзя было набирать). Картошку пекарили - тоже на колхозном поле копали. Это уж не знаю и зачем, так как картошки и дома было достаточно. Дуранду (жмыхи такие) добывали - воровали у грузчиков (а, может, они делали вид, что не видят). На горе кирпичём расколотим и грызем до вечера - шифер и шифер. А вот под горой у нас, напротив Копылова оврага, капустное поле было колхозное, вилки здоровенные - мне не поднять было, там мы прямо на горе и ели, не ругали почему-то.
Подрабатывать мы тоже умели: то бункера тракторные чистили от нагара ( угораешь, правда, сильно в бункере-то, но зато ребята-трактористы что-нибудь дадут пожевать), то воду носили на пекарню. В доме Шухарева на первом этаже пекарня была, сухари для армии сушили. Порядки там были армейские, не дай бог сухарик вынести - под трибунал попадешь. Вот мы с братом Михаилом и носили воду с колодца - вдвоем ведро. Нам сухариков дадут - это не возбранялось. И вообще, почему-то раньше не считалось непедагогичным ребятишкам деньги платить за работу. Мы с братом с пятого класса летом парты в школе красили, полы, крыши, стены затирали да белили - платили нам. Все ребята, друзья наши, рано тогда работать научились: Вася Веселов боронил, Витя Голубев коз пас, Валька Овсянников пастушил, Лева (брат) плугарил, в кузнице МТС подмастерьем работал, Рафа Жидков, Рафа Голубев тоже в МТС работали. Витя Травин на тракторе нас катал. Трактора больше все колесники были, на них девчата работали. Потом ЧТЗ, Сталинцы пошли - у тех бункера здоровые, просторно было в них скоблить, зато и зимой тепло у бункера сидеть было, когда нас с Мишей Витя Травин с собой брал.
МТС в церкви была. Где сейчас левое фойе ДК, во всю ширину горно кузнечное было: слева - мехи с жаровней, справа - задорога. Мы с Мишей придем - без штанов, голодные,- нас ребята в задорогу посадят - там и уснем, тепло в золе-то.

Кони - други.
Лошадей мы особенно любили. Много их было в колхозе. У каждого пацана своя любимая лошадь была, за которой он ухаживал: купал, подкармливал, во время сенокоса "рулил" волокушами, в ночном караулил, катался. Году в сорок третьем собрали лошадей со всего района в Хмелевицы, на фронт отправляли, клеймом железным на длинной ручке тавро на крупах выжигали, кричали они - жалко было. Остались у нас на все село несколько забракованных. "Чайка", белая лошадь, была любимой лошадью Виталия Голубева (Виталия Павловича), а когда и его, семнадцатилетнего, на фронт отправили, она почему-то меня приветила. Мне об этом уж брат Борис рассказывал: я залезу на телегу (мне года четыре с половиной было), а она подойдет вплотную, я залезу на нее, она и пойдет под гору к Мураихе. До Хмелевки дойтет, пожует травки и назад привезет к телеге. А больше никого не катала - за штаны, говорит, схватит и стащит. Она меня долго помнила: уже классе в седьмом был, узнавала и привечала - седая уже была. Она своей смертью умерла. У меня она на нескольких этюдах сохранилась - пасется вдалеке, на излучине реки на закате солнца.
После войны прислали к нам в село сначала "демобилизованных" с фронта лошадей (коней боевых), а потом латвийских привезли, на племя - разжилось село лошадьми, колхозу в помощь, а нам, ребятишкам, на радость. Но и горе было. Была, например, у нас "Венка", кобылка донской, степной казачьей породы. Стройная, гибкая, стремительная, как вихрь, но дикая больно. Говорят, она во время боя танков испугалась и помешалась немного - шума тракторного боялась. А Васька Веселов ее приручил, на ней и работал. А ребятишки - ребятишки и есть: не столько поработать, сколько потом наперегонки дробным аллюром по деревне промчаться. Угнаться за "Венкой" никто не мог, а Вася попросил еще ему возжами под брюхом лошади ноги связать да нахлестать кобылу-то. Она и понесла его: в село влетела, а там из-за угла в прогоне трактор выехал. "Венка" как прыгнет в сторону, Васька съехал под брюхо. Она и помчалась по селу-то. До самого кладбища несла, стелилась, как зверь на гону. Всего парня копытами издробила, на кладбище под сосной, где древняя часовня была, остановилась. Привезли Васютку, на пол положили: студень и студень кровавый, ни одной косточки целой нет. Так под той сосной и похоронили друга нашего. Сказок он много знал - все ночи, бывало, рассказывал, в ночном когда караулили лошадей. Как-то недавно встретил сестру его, Валентину, спросил, откуда хоть Вася столько сказок знал: "А от отца," - говорит. - "Он много знал". Все собирался к ней сходить, записать, что помнит, да так, видимо, и прособирался.
Ну, вот. И родилась от "Венки" "Верба" - такая же дура дикая, никого не подпускала, даже конюх колхозный, дядя Сано (Александр Васильевич Варакин), не мог сладить с ней: запрягать уже пора, а не приручается никак. А ребятишки всех покладистых лошадей успели разобрать: "Ласточку" Сережка Нешин приласкал, "Беляка", жеребца молодого, - Шурка Коротаев, Фелька Ваганов - "Волну" облюбовал, кто-то, не помню, "Малюка", мерина добродушного, а я опоздал, мне "Верба" и досталась. Подошел я к стойлу, она уши приложила, зубы оскалила, ногами сучит, копытами передними бьет, топчет вроде бы, предупреждает. Дядя Сано говорит: не торопись, пусть привыкнет тебя видеть. Я ей кусочек сахара принес, не берет из рук-то, а вижу, что хочется. Положил в кормушку - при мне не берет. На другой день, смотрю, съела. Так много дней прикармливал. Потом с ладони стала брать. Дядя Сано увидел, говорит: "Так ты уж приручил ее, садись, в конюшне-то она биться не будет". Накинули мы с ним уздечку поверх недоуздка. Сел я на нее - ничего. Из конюшни выезжал - тоже нормально. Как на волю-то попала, бес и бес в нее вселился: то задом, то передом бьет, и на дыбы-то подымется, и козлом - башку вниз - скачет, я потом только в кино мустангов так-то видел. А бегали мы босиком, так что я стопами под "подмышками" ее обхватил, сижу, не падаю. Она и понесла меня в поле по пахоте к лесу. А из леса собаки выскочили, она развернулась, да в конюшню понеслась. Скачу, думаю: расшибет она меня о верею воротную. Ребятишки тоже сообразили, ворота затворили. Она мимо ворот, да на колодец. Думаю, куда она, дура, на журавель- то. До колодца доскакала, да как прыгнет в сторону - я в колодец-то и полетел: о сруб грудиной как треснусь, вижу только дыру черную перед собой, а вздохнуть не могу, как перерезало грудь-то поперек. Ребята подбежали, разогнули, вздохнул вроде. Долго болело, да до сих пор, считай, резких движений руками вперед (типа боксоваться) не могу - сразу посреди грудины боль нарастает, потом, после отека, отслоится, отхаркается, опять бегать можно. Больше я на нее уж не садился.
Ребята мне "своих" лошадей давали, когда кататься выезжали. "Ласточка" Сережкина быстрая была, но потела - сердце у нее больное было, померла она вскоре от приступа. "Волна", черная, мягкая, иноходью ходила - не качнет едешь дак, мягко-мягко ходила. Через заборы мы на них прыгали - лучше всего "Волна" была для этого дела - не тряхнет даже. "Беляк" Шуркин только его признавал, нам не давался, - не ездил, не знаю, но Шурка гонял на нем долго. У меня картина есть (может, не очень удачная в смысле живописи, суховатая), но там и "Верба" моя, и "Волна", и "Ласточка", и Шурка на "Беляке" своем. На берегу Боря Менжинский сидит голый, а вдалеке, на мысу, "Чайка" пасется, белая - она и тогда еще жива была, ее уж так и не трогали до самой смерти. Долго жила: я из армии пришел в 63 году, ее еще с натуры написал на лугу-то.
От "Волны" "Волгарь" родился, жеребец - рысак племенной (тогда в Обанихе конеферма была, рысаков орловских разводили, так вот от рысака орловского и родила она его). Конь стройный, длинноногий, вороной, смоляной черноты, только на ногах "гольфики" белые. Ох и красив был: шея - дугой, грива волнистая, хвост - до земли. А бегал - никогда шагом не ходил. Меня отец на нем как-то зимой встречал из Шахуньи: до самой Хмелевицы наметом нес, отец еле вожжи держал. Утонул он. Я помню, вроде под горой, где ресторан "Какша", в зыбуне закупался, а потом разговорился с мужиком в Хмелевицах, он говорит, что на острове в устье Шары утонул он в трясине. Может, и так. Жалко его. Из орловских рысаков был у нас в Хмелевицах "Листик" - тот белый был, в яблоках серых по крупу. Ретив. На месте не стоял. Бегал немного вприскок как-то. А Юра Копылов, друг наш, рядом бежит, так же ретиво, не отстает, кричит: "А я Листиком буду" - так его Листиком и прозвали, не в обиду ему вспомнилось.
Жалели мы и возмущались, когда в начале пятидесятых надумали жеребцов молоденьких выкладывать, кастрировать то есть. Долго их потом выгуливали по селу с задами кровавыми да с хвостами завернутыми. А потом: в лугах пасутся они, вялые, ко всему безразличные, а подруги их, кобыленки не стерилизованные, поиграть к ним лезут. А те и рады бы, стараются и - ничего, маята одна. Ох, и сокрушались мы, ребятишки, по этому поводу. Бабы и те жалели. Как-то, уже в Шахунье, иду вечером, бабенки сидят на завалинке на закат любуются. - "Что - то вы, - говорю, - девчонки, не больно весело глядите" - "А чему радоваться-то? Вот сидим, вспоминаем. Сейчас и посмотреть-то не на что: жеребцов выложили, быков из стада убрали, бройлеры не кукарекают, мужик вон по канаве ползет, через порог ногу не перевалит, его и кастрировать не надо. Вот и сидим, думаем: куда хоть всё подевалось? Солнце и то в грязь какую-то садится. Тоска глядеть-то". А и правда: не одни мы в природе живем, кастрировали природу, и мы увянем - связаны мы все, живущие на земле, духом единым, не надо его губить - не нами дано, но - для нас, для всех. Уважать бы надо природу, а не смотреть на живых как на производственные единицы - только плетью таких-то и можно заставить работать производительно да с "энтузиазмом"..
...Латвийские лошади плодоносить начали, здоровое, крепкое потомство, - тяжеловозы. "Римтус" был, производитель. Битюк и битюк. Не работали на нем, только иногда, чтобы не застоялся, выезжали немного, выгуливали. У него своей работы много было. Местные-то лошаденки не знаю как и выдерживали. Но и он с ними нежен был. Как-то на конной ярмарке на возжах его вывели, а он кобыленку-то местную увидел, взыграл, та испугалась да от него. А он, паразит, и конюхов-то за собой уволок, догнал кобылку, рявкнул, та встала, как вкопанная. Он подошел к ней на задних лапах, передними поднял ее за круп и насадил, как на оглоблю. А девчонки наши пальчиками решеточкой загородились и смотрят. Я Милке Нешиной, десятикласснице, и говорю: "Открой глаза-то, лучше видно будет" _"Стыдно, _говорит, - так-то". А мы не стеснялись - каждый день этакое видели, нормальное дело. Коров к быку водить - наше, ребячье, дело было. Правда, пеструха наша летом гуляла, чаще всего на дом и приводила, так в хлеве и запирали на пару.
Но и "Римтусу" не все покорялись. Была такая кобыла латвийская, "Рапа" - по человеческим меркам судить, так мужиковатая была (широко шагала: шагом идет, а трусцой за ней не угонишься) - та лягалась и кусалась, так и не подпустила. Дядя Сано говорит: "Нечего жеребенка портить", - увел его. Памятливый был жеребец. Зампредседателя колхоза Цветков Николай Федорович (председателем Русов был) как-то ударил Римтуса, так тот через много времени его увидел да как хватит зубами за челюсть, так и выломил.
Гоняли мы на стригунках без седел и без узды, с одними недоуздками. Дикари и дикари были. На сабли еще сражались: дыхалята прискачут, мы с ними и сражались. Потом, осенью, запрягали наших стригунков в сани: камней нагрузят, да по голой-то земле и гоняли до пота, к упряжи приучали. А нам жалко было: все уж теперь, отгоняли, работягами они стали. Да еще и выложенные. А играть с ними интересно было, пока они маленькие были: подскочит, хвостик задерет, копытцами топочет, дразнит вроде бы. Отскочит, глазом косит, ножками перебирает, побегать приглашает. Побежишь за ним, радуется, метров на десять обгонит, встанет, голову повернет и ржет тоненько, смеется вроде бы как. Ребятишки-то все одинаковые: что щенята, что телята, что жеребята, что человеки - понимали друг друга. А потом расходятся наши дороги: щенок собакой становится, теленок - коровой (а корова - корова и есть).
Я потом по этому мотиву роспись сделал в Акатовской школе - во всю стену: мы с жеребулькой в солнечном мареве наравне бежим. Не знаю, сохранилась ли.
После седьмого класса всей компанией мы в колхоз записались: не просто так, на лето, а заявления написали, нам книжки серенькие картонные выдали. На работу как люди ходили. Пора сенокосная. В Задубной сеном богато было, стогов с полсотни ставили. Мы на волокушах свозили. Вернее, наше дело было подрулить вовремя и к месту, сами-то мы на лошадях сидели: ноги на оглобли, вожжи на руку - и погнал. Тогда вообще много народа в лугах работало, а, главное, как-то весело работали. Да все ночи еще по селу гуляли, на пятачках танцевали, песни пели. Хоть и говорят, что всем свое детство лучше кажется, но, право же, тогда и лета суше и жарче, солнечнее были, и зимы морознее, и тоже солнечные. Ну, ладно. В июле навоз возили под озимые. Ночью, днем-то овод одолевает. Нагрузим по телеге из коровника, доски подложим, чтобы от навоза не промокнуть, и на Верхний Утин, на поле. От навоза тепло, от полей, за день раскаленных, тоже волнами набегает; коростели трещат, перепелки булькают, летучие мыши порхают; на востоке зарницы полыхают одна за другой почти непрерывно, и - тишина, только телеги поскрипыают да под копытами пыль, мелкая, как мука, пурхает.
Как-то днем в жару возили. У меня кобыла была латвийская, ожеребилась недавно. Дядя Сано жеребульку-то с нами не отпустил - оводно больно. В поле у нее вымя расперло, она ржет тоненько - жеребульку зовет, да и боль, видно, страшная.. Юра Шабалин говорит: "Отсасывать надо". Я и полез, дурак. Ладно, сосок-то в рот не лезет да и глубоко не заглотишь. Так - в ладошку отчиркаем, выпьем да еще подоим - и выручили кобылу-то, довольная, головой качает, губами по щеке пошлепала меня, когда подошел к морде-то. А молоко вкусное, жирное, тягучее, сладкое.
Снопы возили на гумно на телегах с решетками высокими. Пригнеткой пригнетали, а то разъедутся - скользские они, поедут дак ни за что не удержишь. Вот от снопов-то жарко, на печке и на печке сидишь. Молотилка конная была: сбоку гумна пара лошадей по кругу ходит, шестерню громадную вращают, а через маленькую конусную шестеренку вращение передается на молотилку. Мы подвозим, одна бабенка снопы развязывает, подает другой, та - подавальщику в молотилку, сзади солому отметывают, сбоку зерно в мешок сыплется. Потом еще на веялке его прогонят. Но это если год сухой, а в 52 году, когда мы в колхоз записались, жарко очень было. На трудные годы овин рядом с гумном был, снопы сушили. Солому метали рядом с гумном - большие длинные скирды, мягкие, скользкие. Мы с девчонками нашими туда мяться бегали: на заднице по скользкой-то соломе хорошо несет. Ну, и они повизгивают от удовольствия - тоже приятно.
Потом нас с Фелькой Вагановым поставили на копнитель. Только это не такой копнитель, как сейчас привыкли видеть, а тележка под транспортером комбайна, и вот мы вилами солому-то и "копнили". Целый день. До вечера. А пыль, полова, ость от ржи тучей летит, майки наши, как ежи от колючек этих, глаза, уши забило (очков-то не дали). Глаза у нас с ним потом распухли, шире орбит раздулись, ломота страшная, в носу от слизи мякина разбухла - не продохнуть. Проболели мы с ним до конца августа, а там уж в школу пора. Осенью привезли нам на дом два мешка ржи: сыну, маме бригадир говорит, на трудодни, а она чего-то и заплакала.
Недавно Юра Шабалин приезжал, говорит: "Олего, подтверди для пенсии, что мы тогда в колхозе работали, мы ведь вдвоем с тобой остались, все уехали, а документы-то в Балахну отправили". Значит, и ему запомнился этот наш порыв трудовой.
Да, а мы ведь заявлений об увольнении не писали, так, наверное, до сих пор колхозниками и числимся. Ну и ладно - хорошо ведь, помню, было. Потом, уже недавно, в "перестройку", мои друзья, демократы ретивые, всё опять до основания решили переломать да на развалинах старого что-то светлое построить. Мне уж не остановить было вал ретивости такой. А ведь просто было и сделать-то: привыкли коллективно, не бедствуете, ну и слава богу - живите, как удобно; хочешь один работать, семьей своей - тоже пожалуйста. И помощь, и дотации от государства,и льготы, пропорционально площадям, на равных давать надо было. Не больно, видно, нас, деревенских, и слушают. А не худо бы жизнь-то снизу вверх строить, а не сверху командовать.Упрекают, правда, частенько меня друзья: "Чего, -говорят, - демократ, наделал?" А я ни одного демократа еще и у власти-то не видел - все из одного ведомства лезут: то комсомол вперед партии, то районный секретарь вперед обкомовского - все недовольства да конфликты у них вокруг этого и идут, не по рангу, дескать, суешься.
Кочи - Наволоки.
Хмелевицы село большое. Но мы почти всех знали поименно. С Виталием Голубевым как-то вспоминали. Сначала само село разобрали по концам, потом окрестности.
Один конец, к Мураихе, назывался Крюково, другой, к Дыхалихе, - Америка, потом: Центр, Больничная улица, два прогона поперек центральной улицы да два прогона поперек Больничной. Луга к Мураихе назывались Кочами, к Дыхалихе, вдоль болота, - Наволоком. За рекой - Задубная. Между Задубной и речкой Шарой - Маленький лесок (там в двадцатые-тридцатые годы кирпичный заводик был, ямы долго сохранялись, пока лесочек сосновый не своротили бульдозерами да не распахали всю Задубную под луга).
Задубную осушили, поливальные установки соорудили, травами культурными засеяли: по один год, правда, стогов с сотню там наставили, а потом все зачахло, сейчас травы там, как на коленке волосков.
За Шарой, к Мураенскому леску, Зимняк, перелесок такой был лиственный. Скворцов там, куропаток много было. А в Мураенском, сосновом леске, вороны гнездились, - тучами их летало. Через поле - Кривцовский лесок. Тот еловый был ( сейчас уже лес строевой ), густой - не продерешься. Там лисы жили - лаяли, как собаки. Наверное, потому их там развелось много, что рядом, на холме у Косточкиной мельницы, курятник колхозный был.
В Кочах мы коней пасли ночью. Сначала так просто бегали, у Васьки Веселова сказки послушать, а потом, когда в колхоз записались, уже и по наряду. Дежурство было организовано, как в армии: один обходит луга, другой кашеварит у костра, третий, кому на "пост", спит (ну, правда, какой там сон - человек по двадцать собиралось у костра-то). Ночью, правда, и лошадей-то не узнать было: кобылы, с жеребульками которые, сами сердито оберегали пастбище свое. Как-то из Мураихи я шел с Тихонова дня, думаю, дай Кочами пройду. Только через изгородь перелез, кобыла подходит: уши приложила, зубами лязгает, как кастаньетами, фыркает, копытом передним, как копьем, землю бьет, а жеребульке строго так, сердито и коротко ворчит - тот за хвост спрятался. Ну, думаю, пора пятиться. Перелез. Вдоль изгороди иду, а она до самой Хмелевицы меня сопровождала. И кобыла-то знакомая - с ее жеребулькой днем бегали, играли. И, что интересно, когда в наряде, на дежурстве то есть, нормально воспринимают, как своего. Понимают, видно, что на работе, для них же стараемся.
В Наволоке молодняк конский пасся - все лето, до осени, выгуливались. Но это уже стригунки, им осенью испытание будет - упряжка. Там же, в Наволоке, мы "красными и белыми" играли (потом эту игру в "Пионерской правде" борьбой за знамя назвали). Команды по маткам комплектовались. Матками обычно самые быстроногие были: Витя Голубев, Юра Копылов, Вадя Дружинин, Вадя Голубев. Берешь себе в пару кого-нибудь, вернее, не кого-нибудь, тут сразу закричат: "Не пару берешь", если слабее себя кого-то взял, а примерно равного себе по ловкости, договариваешься: я - лапоть, ты - онуча. Идем к матке: "Онуча или лапоть?" - он уж и выбирает. В обозначениях, правда, мы не больно стеснялись, бывало, и анатомическими символами обозначались. Ну, дальше игра знакомая: кон посредине, от него отсчитываем шагов по сто в каждую сторону до "штаба" со знаменем (майка на колу или любая тряпка), и понеслись знамя воровать. Противник засаливает. Где засалили, стой, жди, пока свои не рассалят. А вот как из игры вылетали, не помню (наверное, договаривались, до скольки раз засалить можно) - бывало, одни знаменщики и останутся. До ночи бегали. А ночью, в темноте, опасно было. Как-то Шурка Варакин с Юрой Шабалиным сшиблись на бегу лбами, у Шурки бровь рассекло - даже глаз закрыло кожей-то ободранной. Но в игре не обижались. Не бывало, чтобы повздорили до драки. Это в карты когда играли, там бывали конфликты. Я не любил в карты играть, хотя умел: в козла, в очко - на жратву обычно, денег-то не было.
На деньги мы в чеканку играли, в кассу, в пристенок. Тут ловчее Миши, брата моего, пожалуй, никого не было. Но и биты у нас были хорошие. У нас огород на древнем кладбище был - как копать, так монеты выгребаем: пятаки медные, шире ладошки, поменьше - с вензелями "Е" и "П" фигурными, даже серебряные рубли были. Наверное, целый ящик дома набралось. На чеканы да на биты все потратили: то потеряешь, то друзьям раздашь. Последний серебряный рубль (там по торцу было вибито, сколько граммов серебра в нем содержится) недавно уж племянник увез. Так вот, у Миши специальный кисет был сшит с завязочками - целый кисет денег носил. Так Кисой и звали. Я в кассу тоже ловко играл, мне больше нравилось, что в кассу не промахивался - довольный ходишь.

Друзья и соседи.
В крайнем доме справа, если к Дыхалихе идти, Витя Голубев жил. Мама его, Мария Платоновна, приветливая была, спокойная. Отца, Ивана Кузьмича, я не помню. Аркадий, старший брат Виталия, погиб на фронте. У них были еще Николай и Юра. С Виталием мы учились в одном классе. Способный был по математике, задачки быстрей всех решал, но, правда, и постарше нас был ( с 1934 г).
У нас в классе и с 33 года были - в войну не всем довелось учиться. Да ведь и платили за учебу-то. Наверное, до конца пятидесятых годов обучение в школах было платное. Сохранился у меня ответ брату Борису из художественного училища за 1949 год: обучение платное - 150 рублей в месяц. То есть не стипендию платили, а за учебу студент платил. То же и в школах.
Ему тоже рано работать пришлось идти - коз пас. Потом Сергей Александрович Коротаев, председатель колхоза ( его мобилизовали на колхозную работу из роно) послал его в Консервлес поучиться на пилораме работать. Выучился, пилораму колхозную установили, там работал. Потом в Шахунью уехал, работал слесарем в вагонном депо - до пенсии и проработал. Детей вырастил, внуки растут. Радиотехникой занимается, часы ремонтирует, слесарит дома - без дела не сидит.
Рядом Ваганов Михаил Семенович жил, у них были дети Лида, Люба, Настя, Валя. У соседа его, Смирнова, были дети Федя, Натоля, Лида. Около их дома промоина была, а на другом берегу от нее - дом дяди Степана Лебедева. Двухэтажный. Мы там жили на втором этаже, пока свой дом строили - я еще только ходить начинал.
Около него - дом дяди Сана Варакина (Александра Васильевича). Он нас за лошадьми научил ухаживать, знал он их хорошо. Конюхом в колхозе работал. Упряжь у него всегда на штырях деревянных висела, чистая, дегтем смазанная, хомуты ушивал, седелки уделывал - у него лошади без потертостей ходили. Дочь его, Зоя Александровна, завбиблиотекой работала, первая в районе звание заслуженного работника культуры получила. Были у них еще Валерий, Галя и Вера.
Первым конюхом в колхозе был Иван Васильевич Лебедев, прозвище у него было "Носик", не в обиду ему сказано.
Рядом небольшой такой, аккуратненький домик Тютикова Александра. Валя, дочка его, со мной училась, худенькая в детстве была, на шее у нее все время шарик на жилке пульсировал. Хорошая такая девчонка была, тихая. Её "мышкой" звали. Зато брата ее, Васю, звали "Негорро". Еще Коля у них был, бойкий мальчишка, у того прозвища не было. Рядом с ними - громадное, по сельским меркам, здание, просторное. Там почта была, телефонная станция и радиоузел. Потом радиоузел построили на берегу Коровьего оврага, против нашего дома. Потом это здание в Малиновке напротив магазина стояло.
Около почты Вовка Коровкин жил. Мама у него, тетя Анна, в колхозе работала, он тоже пастушить рано начал. Что-то ему не повезло в детстве, говорят, он маленьким из окна выпал, ушиб позвоночник и у него горб вырос. Но силища у него была, лапы, как клешни. На охоту любил ходить. Собак охотничьих держал. Догадался как-то собак запрячь, по селу ездил. С нами тоже бегал, но он вспыльчивый больно был, раздражался часто. У них еще баба Дуня жила.
Рядом Веселовы жили. Геннадий у них старший был, а мы с Юркой бегали. Дом у них внутри плакатами военными был оклеен. Целая серия, помню, про Васю Теркина была. Как какой город возьмут, Васю рисуют - сапоги переодевает, улыбается, а внизу текст: "150 километров до Берлина - ничего, дойдем!" Потом: 60 км до Берлина, и так далее. Много плакатов было и из "шпионской" серии на тему "Враг подслушивает". А Геннадий, брат Юркин, маленько чудной был. Милиционером работал, повел заключенных после суда в Шахунью на отправку. До Малиновки дошли, купили бутылку, на крылечке у магазина выпили, Гена и уснул - не могли разбудить. Заключенные взяли пистолет, в Шахунью пришли в милицию: "Привезите хоть конвоира-то", и пистолет отдали. Разжаловали его уж потом: напился он да вдоль села из пистолета стрелял - врагов, видно, много увидел на пустой-то улице. А потом куда-то они все уехали.
Между домами Коровкиных и Пасхиных речка протекала - она через Караваиху текла, а начало её было где сейчас библиотека, чуть повыше, от прогона, что на Больничную улицу идет. Там, в истоке, зыбун был, лошадь как-то закупалась с возом по самые оглобли - долго билась, еле вытащили, так и легла на берегу-то. Мы эту речку как-то весной в разливу с Мишей перегородили: там, на берегу, учительский дом был, и жила в крайней квартире учительница по конституции, Александра Максимовна, сердитая была на ребятишек, слова ласкового не скажет. Мы ночью натаскали с Мишей кирпичей да и перегородили речку. А у них педсовет был допоздна. Она в ботиках идет, да так вброд и доползла до крыльца своего. Прибежала к нам: "Дома ли ребятишки?", - маму спрашивает. А мы храпим, стараемся. - "Дома, дома", - отвечает.- "Я сама только что пришла". Утром наругала: что вы, говорит, старушку-то обижаете, у нее после войны никого не осталось. А не выдала.
У Коли Пасхина рука была левая сухонькая, не больно наработаешь, а бегал с нами. Рыбалку любил - все дни на реке пропадал. Потом с моста он нырнул, утопился. Тётя Саня, мама его, на складе топливном работала - керосинкой его называли. Веселая была, шутливая. У них еще Соня Ведерникова жила, родственница, наверное, - тоже бойкая была. Керосинка на дамбе находилась, где сейчас мост новый. Никто ее не охранял. Керосин был копейки по две литр, а бензин по три или четыре копейки, хоть залейся - в те годы за границу-то ведь не гнали.
Рядом с Пасхиными - дом Дружининых. У них семья большая была. С Алей Дружининой мы с детства дружили, в одном классе учились. Игрушки я ей делал, думал, уж лучше подарка и не придумать: картонку согнешь пополам, рожицу нарисуешь, ротик прорежешь, а внутри картонкой двигаешь, она язычком-то и дразнит. Не знаю уж, как ей это нравилось, а я налюбоваться не мог на такое изобретение. В седьмом классе она ко мне подошла: "Ты, - говорит,- Олег, больше ко мне не приходи" - "Почему это?" - "А ты еще маленький, ничего не понимаешь". - "Как это ничего не понимаю, мы с тобой с одного года?" - "Не понимаешь, и все тут - не приходи". Нам, конечно, в седьмом-то классе не до них и было: тележки надо мастерить, колесики на поводке проволочном катать, сабли да шпаги, пистолетики да луки со стрелами - во! работы было. Да я тогда еще больно физикой увлекался, приборы строил - эпидиаскоп сделал, телескоп смастерил, все хотел солнечную ловушку сделать: сферу выгнул, зеркало разбил на мелкие кусочки, наклеил по поверхности, сфокусировал все в одну точку, но, правда, даже кипятильника не получилось - сферу-то надо было из единого стекла делать. Ну, в общем, недолго переживал. Зато с Вадей Дружининым, братом ее, так с детства и дружим.
Школьные годы я подробно помню, наверное, даже не по годам, а по дням могу рассказать, но это слишком много и от темы далековато. А вот насчет игр можно упомянуть. На переменах учителя в учительской не сидели, а с нами играли: "мостиком" ходили, "А мы просо сеяли" играли, "Заиньку", "третий - лишний". Танцы разучивали: паде-спань, паде-катр, краковяк, польку переходную и польку-бабочку. Вальсировать меня Мария Александровна Нешина научила - легко она кружилась. Но тяжеловато давалось поначалу. Боря Пичугин, помню, Фаинку Гусеву раскрутил да и выпустил из рук-то - та кругами, кругами по коридору, да под скамейку - одни трусики из-под скамейки выставились. Но научились - на выпускном-то уж всю ночь кружились.
На горе, выше Дружининых, Сима Смирнова жила. Дом у них был наполовину выделан - левая половина так без окон и простояла. В доме чисто было, а почему я там бывал, не помню. Виталия Голубева как-то спросил, он говорит: девчонка у них какая-то жила. Вот это может быть. Похоже. А у Симы почему-то прозвище было Сима-Гитлер - она к нам, вроде, добрая была.
Потом шла школьная территория: дом большой, просторный - учителя в нем жили. Полдома Павел Степанович Киселев, директор школы, занимал, вторую половину - Голубев Геннадий Дмитриевич, учитель географии. У Геннадия Дмитриевича сыновья были Сергей и Николай. Они немного изолированно держались: и на улицу тянуло, и родители не пускали - в таком вот положении находились. Я впервые тогда у них игру "Конструктор" увидел. С Сережкой, помню, как-то подрались. А он и не виноват вовсе был - всю жизнь стыдно перед ним. Он уж потом, главным инженером в Горьком работал, приезжал, вспоминали: на пионерский сбор нас тогда завели в класс, учительница в дверях - руки за спину, ноги шире плеч - встала. А мы эти все собрания терпеть не могли, я и крикнул: "Загнали, как овец в загородку, еще и сторожа поставили!" Крик, шум, разбирательства, а раньше хоть казни ребят-то, не выдадут, и признаться нельзя - скажут, струсил. На другой день меня к директору. А поскольку Сережка любил родителям жаловаться, его ребята и звали "сиксот" (не сексот). Ну кто еще, думаю, мог заложить - ясно дело, Серега. Купаюсь как-то, он идет по берегу: "Ну чего,- кричу,- все сиксотишь?" - "Я-а , сиксотю, ты сам говно, мог бы встать да сказать, что это ты." Эта истинная правда меня задела. Выскочил я, голышом купались, на него наскочил. А у него руки длинные, хлесткие, не мог подобраться к нему - все по морде да по морде мне. Изловчился как-то, под руку подскочил, обхватил Серегу за торс, а ему у меня и схватиться-то не за что. Вобщем, свалились мы с ним в реку, поостыли маленько, разошлись.
Во дворе школы, за житницей, на Караваихе уже, Пашка Веретенников жил. Мама у него, тетя Маша, конюхом в школе работала, в войну из патоки конфетки делала: крахмал замесит, он загустеет, засолодится, тягучий становится; на стенку целый кужель такого-то сгустка повесит и начинает бить: бьет и вытягивает - конфетки, длинные, веретеночком, получались. Уж не знаю, сколь сладки, но нам нравились.
А бедно жили тогда, голодно. Животы крутило и пучило. В классе вонь стояла страшенная - не продохнешь, а уж в угол, где Пашка сидел, учительница и не ходила: "Фу, Павлик, опять." -"Дак что, Варвара Михайловна, картошка--то в поле жидкая- одни шкурки остались". Зато с такими запасами газа играли мы в "артиллерию": встанем, и девчонки играли с нами, на крыльце у клуба деревянного на карачки, девчонки платьишки обтянут, поднатужатся, спичку поднесешь: "Валяй!" - пламя сантиметров на сорок вылетало. И так по всему "дивизиону". Очень экологически чистая игра - все отходы сгорали начисто.
Рядом школа была, РКШ называли, мама там в 1935-37 годах заведующей образцовой начальной школы работала, так она тогда называлась (у меня Личный листок по учету кадров сохранился).
Через тропку от школы - дом Чащиных. У них Оля да Володя были. Во дворе, далеко от дома, баня была. А мы на сабли играли - партия на партию: одна партия спрячется, вторая ищет, и сражаемся. Одна-то партия в баню к Чащиным спряталась. Мы нашли (разведка доложила), а выкурить не можем. Крышу разобрали, настил потолочный, те шайками прикрылись - сражаемся. Тетя Анна, мама Володина бежит, мы - врассыпную. Володя в армии служил, в морфлоте, так его домой отпустили в отпуск, баню ремонтировать. Но он на нас не обиделся, ни разу не упрекнул. Он потом главным механиком ПМК Хмелевицкой работал. Покосы у нас рядом были - наши на Бараках, у него - на противопожарной полосе, выручал нас часто, трактор давал.
Рядом, чуть в глубине, Иван Васильевич Лебедев жил. Крыльцо высокое было, крытое. В доме этом до конца сороковых годов библиотека располагалась. Я помню, только читать научился, книжку взял "Русские сказки". Открыл : "Пойди туда - не знаю куда...". Как это так, думаю, - иди туда, не знаю куда, да еще и принести не знает что. Долго думал, и чем дольше думал, тем непонятнее становилось - так с заголовка этого и не съехал, пока сдавать книжку срок не подошел.
Рядом Жидкова тетя Анна жила. У них Вера, Зина, Рафаил, Пётр. Из них Рафаил (с 1929 г) с нами дружен был. Они с братом моим, Лёвой (с 1928 года), погодки были, дружили. Оба в МТС работали. Чумазые ходили, фуфайки насквозь мазутом пропитались, блестели, как хромовые. Дом у них старой постройки - без пилы срублен был, топором. Бревна толстые, смолистые, почернели даже от времени. В домах раньше просторно было, из мебели - скамейки вдоль стен да стол посредине. Полы, стены не крашены - скоблили на Пасху, чисто было, деревом пахло приятно. Петро (1932 г) скандален был маленько, ершист, задирист - у него какие-то свои компании были.
Ребята эмтээсовские нам катера из жести делали, паяные, лужоные: котелок, жаровня под ним, из котла две стволинки - из одной пар в воду идет, катерок толкает, через другую в котел вода из речки подсасывается. Насыплешь в жаровню золы, керосину нальешь - долго горит, котел греет. По полой воде весной против течения ходили - вот какие катерочки делали. Ну мы и парусники делали - тоже хорошо ходили.
Рядом с Жидковыми дом Горностаевых был. Ребята у них старше нас намного были, но тоже, считай, из того же поколения. У них, как и у многих в селе, еще и своя семейная история есть, но если эти истории вспоминать, надо большую энциклопедию села составлять, чтобы лет через сто молодые люди посмотрели и узнали, что у нас творилось почти целое столетие.
Старший у них Николай Михайлович был. В радиоузле работал, в новом, что на овраге нашем стоял. Мы к нему с Мишей часто забегали, он нам аппаратуру показывал - здоровые ящики, во всю стену были. Феликс Михайлович столько сделал для села, что и не перечислить: от дорог до новостроек - все его заботами. Лель Горностаев, младший, красивый очень был. Как-то принес на реку камеру автомобильную накачанную, большую - наверное, от ЗИСа. Купаются они с ребятами взрослыми на омуте у Старого моста, а мы, ребятня, тогда еще на омуте не купались, на берегу стояли. Я так удивился, что эта камера плавает да и воскликнул: "Вот-де гад-от, и не тонет!". Ох, они и смеялись. Он потом, бывало, как увидит меня, так и вспоминает. Его по комсомольской путевке в морфлот отправили офицером - больше я его не видел.
Рядом с ними Северьян Игнатьевич Кулешов жил, фельдшер. Его Кулеш звали. Вот мастер был: пальцами простукивал, в трубочку деревянную прослушивал, а любую болезнь определял без анализов.
Рядом с ним двухэтажный дом стоял, там контора райпо была, когда в Хмелевицах район стал, а в начале войны там еще жили. Коля Скворчик парня-то звали, он все "Широка страна моя родная" пел, а на стене плакат висел "Болтун - находка для шпиона":
В трамвае, нарисовано, две кумушки беседуют, руками машут, вроде бы как громко разговаривают, а шпион на последней площадке стоит, ухо большое, длинное, широкое выставил - слушает, вроде бы. Я все думал, как же их не замечают, шпионов-то: если уши длинные, значит, шпион. Но у нас в Хмелевицах таких длинноухих не было.
За этим домом конюшня была райповская, но там мы редко бывали. А вот двухэтажный кирпичный дом Шухаревых нам хорошо знаком был. В войну там кино крутили, передвижка приезжала: движок заведут на улице, аппаратуру поставят. "Зою" (он сначала, кажется,"Таня" назывался) смотрели, про партизанку Зою Космодемьянскую, "Черевички". В этом доме чего только не перебывало: и кинотеатр, и пекарня, и райком, и сберкасса, и поликлиника. Лестница сбоку на второй этаж долго служила, в райком по ней поднимались.
В войну, помню, в морозюгу у шухаревского дома нищенка, девчонка, замерзла. В платьице одном, ботинки на босу ногу. Насквозь промёрзла - прозрачная даже: от льда распухла, сосудики лопнули, а кровь замерсшая, как иголочки розоватые, кристалликами сверкает. Тело синеватое, как вода замерзшая, а в нем - иголочки фиолетовые. Много народа собралось, вспоминают: стучалась ведь ночью-то, просилась - не пустил никто. А кто-то, не помню, подошел ко мне и говорит: "Что, Олег, убил девчонку-то?" - "Нет, я только что подошел." - "А милиционер приходил, тебя спрашивал. Еще, сказал, придет за тобой". Я долго потом от милиционеров прятался.
Последним секретарем, наверное, Олюнин был. При Хрущеве, когда целину начали осваивать, его на целину мобилизовали, а он отказался - исключили его из партии и куда-то отправили, не знаю. Жена у него красивая была, дородная. А купалась голая, как все тогда, мы, пацанами, с горы на нее и любовались. Женского тела красивее, чем у нее, никогда в жизни больше не видывал - только у Кустодиева на картинах такие остались. Кроме дочери, Вовка у них еще, сын, был, дружили мы. Его "Папа-Руру" звали: на мотоцикл отцовский сядет, маленький : "Папа ру-ру", - говорит, вот его и прозвали.
За домом Шухарева, в глубине, Федор Иванович Замахов жил, ботанику и биологию преподавал. Грамотный, образованный и талантливый, только мы, балбесы, оценили это поздно - шумели очень, а когда он однажды Вале Тютиковой выкрикнул: "Что-да?, писклявая штучка!" - тут уж вовсе гвалт поднялся, как на стадионе. При нем мы сад по всему Коровьему оврагу и по южному склону гор насадили, у школы во дворе до самой Караваихи яблони, вишни, смородину, малину развели, а где сейчас новая школа, до ферм и почти до леса - колхозный сад яблоневый.
Весной ему было легко с нами: лопаты в руки и - грядки копать да рассаживать. Там, на практике и показывал эти самые пестики - тычинки, и, что интересно, на улице мы его слушались беспрекословно, хотя он и не кричал на нас. Но, правда, школьный сад и нам был удобен - со стороны Караваихи легко было в смородинник пробираться. Вот уж смородины наедались! Но там ее много было, а нам у забора хватало на всех. С Федора Ивановича, наверное, и в селе пошла мода сады разводить, сейчас даже странно вспомнить - ни кустика смородины ни у кого не было, а всю войну хирели без витаминов. Меня он научил арбузы выращивать. Огород у нас на горе, Федор Иванович и сказал, что при таком наклоне у нас на горе микроклимат широты Крыма. Дал мне семян арбузных и, ведь надо же! - выросли и созрели, только не очень большие. Я сильно тогда увлекся ботаникой. А Миша, брат, всю гору засадил яблонями. Я в прошлом году летом приехал - листьев не видно, усыпано яблоков-то. Ну, правда, 2000 -й год редкостный из годов - у всех выросло.
Зинаида Михайловна, супруга Федора Ивановича, врач. Заботливая была. Больных на дому навещала, никогда в вызове не отказывала, ночь-полночь идет - вобщем, работала и за скорую помощь и за стационар. Но и она, конечно, не все могла сделать - лекарств ведь вообще не было. Я лет пяти был, воспалением легких заболел двухсторонним, без памяти почти лежал. Она пришла, послушала, посмотрела, по головке меня погладила и ушла. Соседки пришли на меня посмотреть. Надежда Дмитриевна Чиркина принесла чайную ложечку меду, съел чуть-чуть, водички дали запить, перекрестили меня соседки и все ушли из дома, а меня к печке поближе пододвинули к горячей. Я лежал, лежал, душно стало, задыхаюсь: рот разеваю, воздуху бы глотнуть , а не идет. Руками машу, ногами дрыгаю (само дергается). Потом как-то сразу расслабился, жар изнутри пошел, пот градом полил, а дышать все легче и легче стало. Я и уснул. Проснулся, наверное, через сутки, а мама сидит, плачет. -"Зачем, -говорю,- к печке-то поставили, жарко ведь было, я кричал, кричал, чтобы отодвинули". -"Зинаида Михайловна сказала, чтобы к печке поставили да не мешали тебе - вот мы и ушли."
У Федора Ивановича и Зинаиды Михайловны сын Юра был. Стройный парень, он потом врачом в морфлоте служил, приезжал в отпуск: в белой форме, с кортиком золоченым на боку. А, маленьких, нас с Мишей однажды из реки вытащил. Левка, брат, тарантасик сделал, нас с Мишей посадил, и поехал на омут купаться. На крутом берегу у старого моста тарантасик наклонился, мы с Мишкой с обрыва-то в омут, а Левка не оглянулся. Я помню, как мы с Мишей ко дну медленно так идем и смотрим друг на друга. А Юра Замахов с другого берега нырнул, быстро так это к нам подплыл, схватил обоих да и вытащил из воды-то. Тут Борис, брат, да Левка подплыли, вытащили нас. А мы и не поняли ничего, не испугались даже. А они сидят около нас и трясутся - зуб на зуб не попадает. Одно только родители у Юры неладно сделали. Любил он учительницу Нину Николаевну (красивая пара была), а родители ни в какую не разрешали жениться на ней. А он, видно, уж больно послушен был. Офицер. Врач. Его мы за эту нерешительность не одобряли.
Через прогон от дома Шухаревых и Замаховых дядя Миша Чупин жил (Михаил Терентьевич). Коренастый, плотный, борода небольшая кучерявая, плотная, окладистая, уже седенькая была. Потом по прогону-то перестали коров гонять, он забор сделал, но мы по тропке через его огород ходили. Не ругался. Потом уже, в старости, ворчать стал. Да и понять можно - весь Центр через его дворину ходит, а надо было еще и через двор проходить. Он один из старейших колхозников был. Работящий. По возрасту-то не помню, кто старший был, а были у него Валя, Юля, Тамара. Юля счетоводом в колхозе работала, Тамара (Тамара Михайловна) - учительницей в Хмелевицкой школе. Потом у них дом сгорел (хороший дом был), говорят, подожгли - не знаю. Каменный построили.
Андрей Андреевич Жидков рядом жил. Тетя Лиза, жена его, с мамой дружили, и умерла-то чуть разве пораньше. Вера, дочка, пела хорошо, в войну в школе концерты проводили: "Вдоль деревни, от избы и до избы", "И кто его знает" - тогда популярны были эти песни (да и сейчас с удовольствием послушал бы). Сын Николай, не знаю его судьбу. Андрей Андреевич сапожничал, хороший мастер был.
Между домами Жидкова и Ивана Павловича Смирнова лужайка гусиной травкой заросла, мягкая, пушистая. Ивана Павловича почему-то "лисой" звали. Сын у него Володя с нами бегал.
Рядом тетка Анисья Бровкина жила (мы звали Онисья). Дочери у нее учительствовали то ли в Ермине, то ли в Обанихе (школы тогда почти в каждой деревне были).
Недавно прочитал в путеводителе по Тоншаевскому музею: в 1909 году Ветлужское земское собрание решило осуществить на территории уезда всеобщее начальное бесплатное образование, и к 1916 году уезд был полностью охвачен системой начальных школ. Вот как работали при батюшке-то царе! Купцы на это благородное дело денег не пожалели. И Шухарев на Хмелевицкую волость выделил, а у него после революции и дом отняли - "ксплуататор", дескать. Не ублажишь, видно, дураков-то, и благодарности не заработаешь.
Около этого дома прогон был. По другую сторону прогона - попадьиный сад, за ним - дом Андрея Павловича Варакина. У них - Саша, Оля и Валя. Валентина со мной училась. У нас в классе две Вали Варакины были - Андреевна да Михайловна. Их так и звали, по отчеству, просто: Андреевна да Михайловна.
Михайловна-то очень, как бы это сказать, ладненькая была. Нам, конечно, интересно было поближе познакомиться с их фигурками. Игра у нас такая была. Соберемся - ватага девчонок да ватага пацанов, встретимся посреди улицы, окружим, и пока всех не перещупаем, не расходились. Те верещат, а не убегают. Потом уже, мои ребятишки подросли, в седьмом-то классе тоже с девчонками так же играли - их чуть не посадили. Барахтаются в снегу, а мать девчонки одной (помпрокурора) увидела, девчонка-то и закричала: "А меня насилуют". Собрали весь класс, ребят выставили у доски, она им обвинение в попытке группового изнасилования зачитала. Я и рассказал, как мы играли, учителя заподдакивали: "Ой, да и мы так же играли", родители поддержали - так и отпустили. А мальчишка у нас учился в художественной школе, Леша К.(фамилию-то не буду уж указывать).Тихий мальчик. Поступил в театральное училище в Горький на художника, отец на вокзал, и он за ним прибежал, не остался. Поступил в Тонкино на дизайнера в ПТУ. Осенью в армию провожали однокурсника. Он выпил рюмочку, да и уснул (ребенок и ребенок еще). Утром проснулся, а около него девица лежит. Отец ее (секретарь райкома Тонкинского) прибежал, она и заявила: "А он меня изнасиловал". Писали мы, просили хотя бы суд в Шахунью перенести, характеристику написали хорошую, и девчонка-то на суде отказалась от обвинений - посадили мальчишку. Отсидел, в школу сразу зашел, обнялись мы с ним, поплакали от обиды и горечи :"Не озлобляйся, - говорю,- на идиотов-то". Не обижаюсь, говорит, только к девчонкам боюсь подходить, заорет опять, посадят как рецидивиста. А ему к тому времени, как выпустили, и было-то не больше двадцати лет. А наши девчонки нас никогда не выдавали.
На углу прогона и центральной улицы Женька Дружинин жил. У него летом глаза болели, коньюктивит был, а я чихал. В лепету играем - сопли во все стороны летят. Аллергией потом стали называть болезнь эту летнюю. До сих пор маюсь.
Отец у меня, между прочим, тоже чихал на сенокосе - раз по пятьдесят кряду. Но у него не так сильно было. А я однажды насенокосился до отека гортани - вдыхать вдыхается, а выдохнуть не могу. От бараков до Хмелевицы километров 12, да до Шахуньи пока добрался - глаза шире орбит вытаращились. Дошел до аптеки, спросить-то не знаю чего, пальцем показываю, сиплю. Аптекарша мне таблетку от астмы дала, кое-как проглотил, посидел - задышал. Пришел в больницу, Втюрин (ухо-горло-нос) ругает: "Ты что, сдохнуть захотел? Какой тебе сенокос - носа в лес не показывай!" А куда в деревне брату без коровы - так до восемьдесят шестого года и косили, пока и Миша не отказался от коровы. А сенокос я, по правде говоря, любил - самая лучшая пора. Матушка каждый день баню подтапливала: придешь уставший, помоешься, и - гулять. Утром придешь часа в четыре, а в пять-то отец будит - пора.
Рядом, как я помню, Юра Шабалин жил, хотя Виталий говорит, что он жил на другой стороне улицы в предпоследнем доме - около Егора Дубиновского. С Юрой мы тоже в одном классе учились. Парень смелый был, несправедливости не терпел. Вспыльчив только больно. Частенько ему приходилось за себя постоять - и в школе , и на улице. Потом уж, с возрастом, причина такого характера выявилась - сердечко у него больное было.
А я ни с кем не конфликтовал, как арбитр был между соперничающими сторонами - по отдельности и те и другие ко мне шли с жалобами своими. А в тех случаях, когда подраться приходилось, чаще всего сам же я и виноват был. Это, наверное, от мнительности - нагромоздишь себе предположений, выводов наделаешь, а они уж и на действия толкают. Но хотя однажды я справедливо подрался. Рыбачили мы с Мишей за Сборным омутом, я много наловил - целое ведёрко, а Петька Жидков подошел да и забрал у меня рыбу-то. Я вскочил, да на него. А он еще долговязей Сереги Голубева был. Но я так отчаянно защищал свою добычу, что он отступил, и рыбу оставил. И то подумать: даже котенок пойманного им мышонка не отдаст - тут уж реакция чисто животная. Но и с такой реакцией рискованно жить. Зимой этой было, в Шахунье: иду домой вечером, слышу: "Стоять!". Иду, не понял: "Сто-ять, тебе сказали!" Никого нет на улице-то, вроде мне, думаю. Оглянулся - два парня подходят. "В чем дело?" - спрашиваю. - "Сигарету давай!" - "Знаешь что, - говорю, - если клянчишь, так поласковее надо разговаривать" - "Крутой, что ли? Может, тебе нос своротить?" - "Да сейчас - размахался!" - "Дак ведь есть у тебя сигареты-то?" - "Есть", - говорю. - "Вот и давай!" - "В следующий раз: попросишь по-человечески, тогда и дам" -"Как это по-человечески?" - "Ну, подошел бы и спросил: извини, мол, пожалуйста, если есть, угости сигареткой. Кто откажет?" - взял сумку со снега (приготовился было) и ушел.
Однажды, правда, мне морду крепко набили. 31 мая (в 1992 году) у нас в школе должен быть премный экзамен, а накануне-то мы с Мишей в Хмелевицах засиделись долго. Пошел пешком, думаю: пока иду до Шахуньи, проветряюсь. Дошел до Ершей - мотоцикл догоняет. Ява. Два парня сидят, в кожанках, в шлемах "космонавтских", с черными стеклами глухими: "Садись, - говорят, - чего пешком-то ходить." Я сел сзади, третьим, на сиденье. Они довезли до остановки в Январях: "Спасибо", - говорю. -"Чего спасибо, платить надо, дядя". -"Чем платить? Если бы деньги были, я бы на автобусе уехал" - "Бутылку давай!" - "Какая тебе бутылка - час ночи?" Он хлесть мне по морде - я на асфальт спиной. Руку разбил - хлестнул по асфальту-то. Вскочил: "Где я тебе бутылку возьму - голова-то у тебя есть или нет?" Он - по морде, я - на асфальт. Вскочил, бить-то их не по чему: краги, шлемы глухие. Второй шлепнул, я и не почувствовал.
- "А ты, - говорю, - не лезь, ты и бить-то не умеешь, удара у тебя нет. А у этого хорошо получается." Понравилось, видно, это. - "Приходите завтра в художественную школу, дам я вам на бутылку-то" - "А-к ты Козырев, что ли?" -"Козырев". -"Фу, черт!" - сели на мотоцикл и уехали. На экзамен я не пошел, а 1 июня, на День защиты детей, надо было выступать на площади. Вышел на трибуну (на крыльцо у музыкальной школы) - рука на привязи, морда - в синяках: "Я уж, - говорю, - отметил, вас пришел поздравить". В больнице врач спрашивал, написал ли заявление в милицию. Я сказал: не буду - сами разберемся. - "А я, - говорит, - обязан сообщить". Потом уж ребята-то, студентами были (в МАИ учились), сыну моему, Сереге, рассказывали: последний звонок у них был в 14 -й школе, а с водкой тогда напряженка была, они и ездили по деревням, водку искали. Не нашли, злые ехали. Сейчас уже, наверное, инженеры.
За домом Шабалиных Чиркина тетя Клава жила, дочь Валя у нее. Рядом, на углу Центральной и Больничной улиц, дом Филиппа Павловича Варакина, он кузнецом в колхозе работал. У него на крылечке девчонки собирались, песни пели ("На крылечке твоем каждый вечер вдвоем...", "Каким ты был" , "Вот кто-то с горочки спустился" - тогда ведь песни-то задушевные были). Через улицу Дружинин Михаил, Миша-Флот звали. Сын его Рафа - Касый по прозвищу. Галя еще была. Дальше, за домом еще одних Чиркиных, Веселов Сергей Михайлович жил. Его Серега-Тол почему-то звали (между прочим, и Юрку Веселова, из "Америки", тоже Толом звали). Вот он сказок-то и знал много. У него Рафаил, Валентина да Вася - друг наш сердечный. Васю все помнят. Учились мы с ним класса до четвертого. Но он и пропускал часто в посевную да в уборочную - работал в колхозе.
За ними - Иван Алексеевич Жидков жил. У него дочери _Надежда Ивановна секретарем райисполкома работала, а Маргарита Ивановна - учительницей в Шахунье. Потом Сорокины - Павлик (Панко Сорокин его все звали, отчаянный был, атаманил сильно, на гуляньях заводилой драк был, с тростью железной ходил). Еще были у них Маня и Катя (Катя-то, вроде, прислепенькая была). Рядом большой дом Тютиковой Манефы Ивановны (Витя говорит - Павловны), фронтовичка, фельдшером работала. Очень хорошо к нам, ребятишкам, относилась. Последний дом на этой стороне центральной улицы в те годы был дом Веселова Александра Михайловича. У него Петр (1926), Николай (1932) и Валентина (1934) - они намного старше нас был, по играм не помню их.


Сколько лет Хмелевицам.
Второй ряд центральной улицы, наверное, застроен был уже в ХIХ веке, а до этого располагались там только церковные строения, поповские дома, управы да кладбища. Весь центр села, по холмам в сторону реки, по сути, - сплошное кладбище. В начале пятидесятых годов проводили благоустройство - канавы копали вдоль дороги и тротуары делали. Так вот, от Копылова оврага до поворота на Каменник, по центральной улице, при рытье канавы мы кости выкапывали. Без гробов, хотя и остатки досок попадались - труха. По склону горы к Каменнику (где сейчас памятник воину) - тоже кладбище. А дом Козыревых вообще на гробах стоит - причем, под домом гробы сохранились (вода там), а на дворине, к Чиркинову оврагу, кости одни попадались при вскапывании, и денег много очень было. Так вот, по деньгам (вензели "П" , "Е") можно догадаться, что кладбище это, вернее сказать, захоронения на этом участке древнего кладбища относятся к XVIII веку. В северной части огорода, у стены кладовок теперешнего жилого дома, - фундамент каменный до сих пор в земле лежит, мы из него кирпичи брали на под в русской печке, и в бане печку строили из них же. Кирпичи широкие, по длине больше нынешних, а вот по толщине, кажется, чуть потоньше были, но до того крепкие и гладкие, что горшки в печке по ним скользили без запинок. И были они черные (не совсем, конечно). Кирпичи эти исторические до сих пор в печке стоят. Там же где-то в середине восьмидесятых годов мы с сыном Сережкой раскапывали и нашли остатки штукатурки, расписанной кобальтом синим (другие краски не сохранились). Видимо, там стояла церковь 18 века. Тогда все правильно писали и наши летописцы (В.П.Логинов и С.Г. Коломаров), что нынешняя церковь это четвертая по счету. А если так, то и селу Хмелевицы не 340 лет, как считают от указа царя Алексея Михайловича 1661 года о строительстве церкви, а, по крайней мере, 450, потому как часовня в честь Елены и Константина со Спасом, по общему мнению летописцев наших, была еще древнее церкви. Фундамент часовни и часть стены были видны еще и в годы нашего детства. Рядом с ней, буквально в десяти метрах вправо, дорога на Дыхалиху проходила.
Один экспонат, как оказалось, все-таки сохранился - племянник Алексей Михайлович мне недавно (24 марта 2001 года - на 140-летний юбилей школы приезжал из Сургута) рассказал, что откопал на огороде медаль памятную. На ней вензели Николая 1 и Е.Ф (наверное, супруги его Екатерины Федоровны) и дата: 1853-1856. Учительница истории Вера Федоровна Салтыкова ему объяснила, что это, скорее всего, памятная медаль в честь окончания Крымской войны. Само по себе это знаменательно, а мне - лишнее доказательство, что наша часть кладбища поздняя, и более ранние могилы там, где сейчас памятник воину стоит. И это знаменательно: памятник наш не истукан - он охраняет прах предков наших, может быть, четырехсотлетней давности, его можно бы и из металла отлить (чугуна на металлоплощадке много бывает), соответственно переработав по типу 1000-летия России в Новгороде - будет ведь и Хмелевицам хотя бы 500 лет когда-нибудь.
На другой стороне Коровьего оврага, где потом радиоузел был, земля плотная, кирпичной крошкой усеянная глубоко довольно. Может быть, там и была упоминаемая в летописях церковь 17 века. На месте сгоревшей деревянной церкви она не могла быть, так как там была поставлена часовня - "паметникъ", как пишет Коломаров, а ему можно верить, так как прадед его, Архип Климентьевич, 33 года прослужил церковным старостой, и в его годы Часовенка-памятник еще стояла. Он пишет: "вот там, где паметникъ стоит, за теперешним волостным правлением, на горе по направлению к реке, он (памятник) показывает место, где был престол" (1). Так что наши кирпичи вполне могут быть или от церковного фундамента, или от часовни. Во всяком случае, там, где сейчас расположены кладовки жилого дома ПМК, церковь была, и престол её (алтарная часть) до сих пор в земле на огороде Козыревых.
На кирпичах стояли клейма изготовителей - вдавленные в кирпич круглые печати. Жаль, что мы поздно спохватываемся полюбопытствовать, в результате века и тысячелетия, бывает, через плечо в отхожие ямы выбрасываем.
Но поскольку не могли же люди селиться на кладбище, можно предположить, что Больничная улица старше центральной - оттуда и село начиналось. Центр села мог быть на месте нынешних Магазей. Само слово "магазеи", видимо, довольно древнее - казаки Семена Дежнева при освоении Чукотки по пути следования тоже строили сооружения, называемые магезеями. В селе это, пожалуй, самое высокое и сухое место. Если судить по фамилиям жителей села, тоже основное гнездо этих родовых имен располагалось по периметру площади Магазей, хотя сами здания этих общинных складов, конечно же, были построены где-нибудь в начале 19 века.
В селе в годы нашего детства проживали 6 семей Голубевых, Варакиных - 5 семей, Смирновых - 6, Жидковых - 5, Веселовых - 3, Дружининых - 3, Лебедевых -2, Тютиковых - 2, Чупиных - 2, Шабалиных - 2, Втюриных, Вагановых и Копыловых по две семьи. Остальные (Коровкины, Пасхины, Чащины, Замаховы, Сорокины, Сенатовы, Кулешовы, Горностаевы, Козыревы) - по одной. Более того, наиболее распространенные фамилии кучно расположены как раз на площади магазей. Замыкали площадь, с юга - дома Копылова Макара Илларионовича и Дружинина Ивана Трифоновича, с севера - дома Кузнецова и Жидкова Павла Алексеевича. Вдоль площади стояли дома дяди Яши Жидкова, Жидковой тети Анны, Варакина Андрея Павловича, Чупина Александра Терентьевича, Шабалиных, Тютиковых (с Фаей Тютиковой мы учились в одном классе), Копыловых. Эту площадь обрамляли два прогона. Если представить село первопоселенцев, можно составить такой план его: вдоль главной улицы (ныне Больничная), чуть в глубине, поселились Жидковы, Варакины, Чупины, Шабалины, Тютиковы, Копыловы, Дружинины. Позднее, на другой стороне улицы, расселились (те же фамилии): Миша-флот, Миша-поп (дядя Миша Жидков), Копылов, Втюрин, Жидков, Тютиков (у них Саша -1934 г.р. и Вася - с 1937 года), Варакин (у них Александр и Надежда). На повороте в Музю был дом Разгуляевых, но я о них ничего не знаю. В конце этой улицы жили Дружинин Иван Григорьевич (у них сын Николай воевал, жив остался), Шабалина тетя Мария (тетя Маря, у них Иван Шабалин да Коля). Замыкал этот ряд улицы дом Варакиных (Борис, Валя, Коля у них). На первой стороне улицы, за третьим прогоном, который назывался Маленькой улицей, в наши годы жили Втюрины (Боря у них сын), Смирновы (Галина Ивановна, Саша, Володя и Василий). Рядом с ними Ваганова Вера Павловна жила. У них Галина, Феликс, Людмила, Петр, но об этом потом.
Прогоны, видимо, когда-то были дорогами. Первый прогон, между домами Дружинина и Копылова, напрямую к Дыхалихе шел, как раз на часовню древнюю сориентирован. В другом направлении, мимо дома Сенатова Ивана Спиридоновича, дорожка долго сохранялась - через Хмелевку, мимо Мураихи - на Старое село, Скородумово и Извал прямо по верхотине сухой шла, а за рекой, где сейчас трасса проходит, до середины 19 века лес сплошной был. В детстве, помню, старики рассказывали: в Хмелевицах слышно было, как за лесом заречным петухи пели, а деревни не видно, потом добрались, а там Кривцово стоит - вот какая глушь была. А как за рекой поля образовались, хорошо рассказано в летописи В.П.Логинова (д.Дыхалиха), но особенно красочно и подробно - в летописи С.Г.Коломарова (д. Мешково).
Вот как пишет об этом Василий Павлович Логинов (пересказ по тексту). При отмежевании крестьянских земель от государственных, удельных и помещичьих землеустроители 1779-80 годов округлили площадь крестьянских наделов трех волостей (Б.Широковской, Н.Успенской и Хмелевицкой), в результате чего на границе волостей оказался излишек земли площадью 19 тысяч десятин, которая была вся под лесом. Этот излишек землеустроители прирезали трем волостям как запасной неподеленный трехволостной фонд. Граница его проходила от села Извал через село Лужайки, Зубанью, Пяткино, село Красногор до деревни Черегородки, и от села Новоуспенского - через Тюрики, Стренята, Черкушу до Ветюговского. Среди этих земель были и луговые угодья по рекам Какше, Черкуше, Пахнутихе,Вахтане, Маране и Мохоркам, за Черегородкой - по речке Красной, а от деревни Баженово - по речке Кумыщевой.
С 1875 года начался стихийный захват этого бесхозного трехволостного фонда (прорубали визирки, просеки, делали завалицы). Лес с этой территории был срублен и вывезен рваческим образом.
К 1885 году весь трехволостной земельный фонд, 19 тысяч десятин, был полностью захвачен - раскорчеван, распахан, заселен жителями правобережья. В свою очередь, крестьяне Широковской и Новоуспенской волостей, несмотря на излишний захват пахотных земель вблизи своих деревень, захватили еще луга по реке Какше, Вахтане и другим речкам на расстоянии 15-20 километров от местожительства. Поселившиеся на землях трехволостного фонда совершенно не платили никаких земельных платежей, население же малоземельных деревень стонало под тяжестью выкупных платежей и земских налогов. Кроме того, налог за этот неучтенный трехволостной фонд платило население трех волостей пропорционально числу мужских ревизских душ, пишет В.П.
Далее летописец пишет о том, как крестьяне обиженных деревень избрали выборных на трехволостной сход, послали ходока лично к царю, и вопрос об уравнении земли был принят в порядке государственного землеустройства. С 1900 года под руководством инженера-землеустроителя Синильникова Леонида Михайловича начались замеры и фотосъемки всех земельных участков, а в 1910 году полностью уравняли все удельные земли по принципу наличия мужчин на число переписи. Недостача земли восполнялась нарезкой отрубных участков. Такие участки иногда находились на расстоянии 10-15-20 километров от основного надела деревни.
С 1914 года, после окончания размежевания, вручения планов и книг, установилась стабильность в землепользовании. Отрубные участки стали заселяться. Так появились Ветюговский, Черкуша, Поляшево, Гаренский, Прытовский, Шарский, Зятьковский, Дыхаленский, Малиновский и другие хутора. Так, пишет летописец, и произошли отрубные участки колхозов, которыми они и до настоящего времени пользуются. (2).
Сюда можно еще добавить: так и пополнился земельный фонд будущих колхозов и совхозов.
Жутковатую, но захватывающе интересную историю освоения "дикого Запада" нашего района оставил нам на память летописец Сергей Григорьевич Коломаров (1859-1944), житель деревни Большое Матвеево (Мешкова). В свою очередь, записал он её по рассказам прадеда своего Архипа Климентьевича (1800-1882), родившегося за год до основания деревни. Интересным мне показалось и отношение крестьян к "общественному" добру. Стиль речи автора летописи я сохранил, расставил лишь кой-где запятые да точки и убрал старорежимные "яти". Автор пишет: "Но ведь тогда земля была общественная, кто сколь сумеет захватить, так и пользоваться станут. Зайческие мужики зделали помоч на порубку межи, подняли всех на ноги мущин и женщин и позвали чужихъ деревень и стали прорубать трубину, чтобы эти троегонки отошли ихнему полю. Но получилось не так. У нас был тогда в Мешкове толковый старичёкъ, Архип Климентьевич Мешковъ, он узнал еще заранше, что Зайцы готовятся к помоче, и он также стал готовиться, еще даже сильнея. Он поднял всех со всей деревни и много из других деревень, так что у него набралось людей еще больше. Раз он жил богато и имел одного меду больше ста пудов, к нему пошли с большой охотой. Дедушка Архипъ былъ сильно выдержаной, спокойной: пока зайческие мужики рубили по нашему тепершнему утину, который разделяет Большия, или Широкия, Конанихи, нечего имъ не сказалъ и не велелъ некому ихъ ругать - рубят, и рубите, еще сказал Бог на помоч Нагорновскимъ мужикамъ. А самъ со своимъ народомъ зашел вот к стышням-то, где кончаются долгия полосы наши и утыкаются в нихъ Корешковския, из самых-то верховъ тогдашней речки, а теперешнаго оврагу, и прокатили до самаго Пустошенскаго углу, по всей речке наш берег стал межой. Зайческия мужики увидяли, что так получилось, что мы, мол, напрасно все делали, и оказались сзади наших помочанъ, бросили всё и ушли. Они не могли прорубить и половины, а наши прокатили всё. Они поняли, что и судится будут, дак присудят нам и закон был такой, что разъ занято, то остается за им. Вот и покончилась межа эта навсегда за намъ благодаря этому дедушку Архипу Климентевичу Мешкову - это ведь весь Остров был не наш. Вотъ и я помню, как издилъ в этот Островъ по дрова, когда былъ маленькой. Да нету - всё куды-то девалось, всё изунетовалось."(3)
Да. Рубил, рубил мужик всю жизнь, оглянулся, руками развел: "И куды всё подевалось?"
Так вот, о прогонах. По второму прогону, за Магазеями, у дома дяди Яши Жидкова, дорога плотная была, укатанная, сухая. Она, наверное, в поля шла, так как по другую сторону Больничной улицы ее не видно ( там территория больницы). Через два или три дома от этого прогона дорога была - Малая улица называлась, хотя домов вдоль её в наше время не было. На выходе к Больничной улице она впоследствии была настолько выбита да размыта, что стояло целое озеро воды, так что по ней потом уж и не ездили, хотя мы по этой дороге как раз в свои годы навоз в поле и возили. Если мысленно продолжить Малую улицу, по ней можно было мимо амбулатории (ветлечебницы) на Кокуй выйти. Продолжением же главной (Больничной) улицы была, пожалуй, Маленькая дорожка - по ней можно было и на Старую дорогу выехать, и в делянки лес заготавливать. О древности прогонов и Маленькой улицы говорит то, что были они узкими - две телеги, разве что, могли разъехаться.
Если это так, и древняя Хмелевица стояла именно на площади Магазей, тогда и самое место для первой церкви было как раз на горе, где потом здание волостного правления стояло, а теперь жилой дом ПМК, и первое кладбище по горе шло - или по холму между Чиркиным и Копыловым оврагами, или к нынешнему бульвару, потому что, судя по монетам, кладбище второй церкви было на месте нынешнего огорода Козыревых.
Надо еще представить, что вокруг площади магазей бор был вековечный, и первые поля могли быть там, где Гарановская дорога проходит. По периметру этих полей и расселялись семьи. Так и образовалась Центральная улица из тех же родовых фамилий: Жидковых, Голубевых, Чупиных, Варакиных, Дружининых. Поскольку дома Сорокиных, Втюриных, Смирновых и Веселовых расположены ближе к окраинам этой улицы (от Америки до Крюкова), можно предположить, - да, скорее, так оно и было, что приехали они позднее, когда места в центре были уже заняты. От сказок, которые Вася Веселов нам рассказывал - о разбойниках, о кладах, об атаманах, об оборотнях и колдунах, - веет разбойным, гулящим духом XVII века. Вот, примерно, ветром таким и занесло к нам в конце 17 -начале 18 веков этих вдохновенных преданиями романтиков гордого духа.
Вася полностью этому духу соответствовал. Мы с ним на одной парте сидели в пятом классе, но он не долго проучился в тот год - работать пошел в колхоз окончательно (он с 1933 года, так что в 49 году ему и было уже лет 16).
Самая распространенная фамилия на центральной улице _Чиркины, пять семейств. Первым из них был Дмитрий Иванович Чиркин, построивший просторный дом у подошвы Почтового склона (в "Америке"). Федор Дмитриевич Чиркин жил в центре села. У них жила и сестра его, старая дева, Надежда Дмитриевна. Юлия Павловна, жена Федора Дмитриевича, и сам он работали учителями в Хмелевицкой школе. Федор Дмитриевич вел географию и астрономию. Ходил всегда в косоворотке_толстовке навыпуск, подпоясанный веревочкой. Пенсне, бородка клинышком : "Кх-мы, кх-мы" - куда-то в носоглотку покряхтывал. Но рассказывал так, что не он нас, а мы его оставляли после уроков, чтобы послушать рассказы по астрономии - вот это чудо был учитель.
Вообще, как мне кажется, школа наша Хмелевицкая укомплектована была прирожденными педагогами. Помню, Георгий Иванович Очеретянов, учитель математики и наш классный руководитель, как-то вызвал меня к доске геометрическую прогрессию вывести. Я вышел и, как в учебнике написано, продекламировал. Он посмотрел на меня: "Ты, Козырев, что за стихи мне прочитал?". - "Прогрессию геометрическую." Он посмотрел на доску: "Не вижу никакой прогрессии. Ты возьми мел, выведи ее из любого числа." Я вывел: вот, говорю, это и есть геометрическая прогрессия. - "Теперь я и сам вижу, что это она есть. Математика тем и хороша, что можно вообще молча разговаривать: ты написал, я в ответ написал - целый день можем разговаривать в тишине великой. Садись, пять". В пределах школьной программы я до самой пенсии девчонкам в художественной школе задачки решал : они рисуют, я им задачки решаю по алгебре да по геометрии. Они и занятия-то у нас никогда не пропускали. - "Как это Вы все помните?", - спрашивают. - "Я вообще ничего не помню, беру да и вывожу закономерность. И вообще, ничего не надо запоминать - голова должна быть всегда чистой для творческой мысли. А если что-то не можешь сделать, загляни в справочник - их для того и выпускают, чтобы голову не забивать". Сергей Александрович Коротаев в пятом классе на урок истории принес "Мифы Древней Греции"- вот по ней, говорит, всю историю Древней Греции и сочинили, я мифы вам и почитаю. Может, именно тогда и пробудился у меня интерес к тайнам древности.
Димка Чиркин, сын Федора Дмитриевича, немного избалованный был, капризный, но парень компанейский.
Колодец у них около дома был: вода чистая, прозрачная, а когда его чистили, обнаружилось, что плита водоносного слоя белая была, а не красная, как у всех. Может, правда, при сооружении колодца такую известняковую плиту положили изначально, потому что больше я и не слышал, чтобы у нас в селе известняк был.
Довольно древняя фамилия и Либеровых, его упоминает в своей летописи С.Г.Коломаров: "Первое поколенье (жителей деревни Мешково -К.О.),- пишет летописец , - произошло отъ праотца нашего Матвея Мешкова, переехавшаго сюда из села Хмелевицы - его родная дворина с отцомъ Александромъ рядомъ сюда, к правленью, вот теперь стоитъ лавка Сельскохозяйственного общества Потребителей как раз на его дворине"(4). На склоне Почтовой горы граничила она с усадьбой Дмитрия Ивановича Чиркина. То есть Либеровы, Чиркины и Мешковы поселились в селе не позднее 1799 года - где-то в этом году и было основано Матвеево-Мешково.
Дом Либеровых красивый был, с мансардой и колоннами - по типу помещичьей усадьбы. У них ветвь широкая. Из них ближе всего я знаком был с Анной Петровной (Васильевой), учительницей русского языка, и Станиславом (Стаськой Либеровым). Он сейчас художник известный, а его этюд дорожки к ветлечебнице мне хорошо запомнился - он и в иллюстрациях печатался. Только он не больно с нами, ребятишками, приветлив был.
На окнах дома были резные наличники, в них узором была выведена дата строительства: 1838-39. Когда дом ломали, их сильно искрошили и, по словам племянницы Елены Михайловны Козыревой, фрагменты узоров Миша перенес на свой дом - они украшают окна веранды. А я помню, что узоры он перенес от сломанного дома волостного правления, окна которого тоже были украшены пропильной резьбой.
В доме Либеровых во время войны ребятишки эвакуированные из Ленинграда жили - девчонки веселые, игрустые были. Песни пели, концерты в школе устраивали, многим играм нас обучили. Ленинградских ребятишек все любили, жалели, доброжелательно встретили, по домам разобрали сначала-то, у кого коровы были. Нам мама двоих привела, а одну из них, меньшую, на руках принесла: "А вот вам и сестренки", - сказала (она шестерых родила, и все парни). О ленинградцах я много помню, а в лицо уж, наверное, не узнать никого. Однажды, уже в начале восьмидесятых, зашла к нам в художественную школу женщина: "Ты, - говорит, - меня не помнишь ?" - "Да нет" - "А я у вас жила, с тобой играла - ленинградцев-то помнишь?" Как не помнить - самая светлая память нашего детства.
Лидия Константиновна Малкова, искусствовед выставочного зала в Горьком. Приехала звать меня директором выставочного зала. А у меня уже и художественная школа в зените успеха, и сборы фольклора в самом разгаре, да и трое ребятишек - куда уж мне. Так и отказался, тем более, что пробила она для меня в Горьком только комнату в общежитии. А тут у меня до самого горизонта - дом родной, не оторваться мне. Зайцева вон, завотделом культуры из Ветлуги, с первым секретарем райкома приезжали: звали, звали - и квартиру, и мастерскую дадим, только поехали . Не смог изменить своей родной администрации, хотя Ветлуга - мой любимый город: и мама там в гимназии училась, и отец в селе Спасском вырос, и прадед мой, Михей Лебедев, из села Ивановского Ветлужского уезда. А река! а холмы! а дали лесные! - не сравнить с нашей шахунской лысой равниной. Хотя и в Шахунье свои прелести есть. Одна площадка металлолома чего стоит. Помню, целыми ящиками в заводской смазке и упаковке запчасти тракторные выкидывали - только в Шахунье и можно было оценить все прелести нашей затратной (или растратной) экономики: горняки руду долбят, шахтеры света белого не видят - сверх плана уголь рубают, литейщики жарятся у доменных печей, кузнецы клещами раскаленные болванки по цеху волочат, токари, слесари, инженеры, техники трактора собирают, а потом: завод строят, чтобы разукомплектовывать эту технику, и - под пресс да в Челябинск на переплавку. Об этом в "Крокодиле" как-то в начале восьмидесятых годов писали, да и брат у меня двоюродный, Володя Горбунов, военным инженером по танкам в Челябинске работал, рассказывал (прочитал я как-то статью: каждые двадцать секунд с конвейера тракторного завода во Владимире трактор "Владимирец" сходит. А их же тогда в частные руки не разрешали , колхозам они не нужны были. Куда же, спросил его, они деваются? А под пресс, да к нам на переплавку, - ответил). Так что Шахунья мне на многое глаза раскрыла.
За Либеровыми, в сторону "Америки", тетя Анна жила. То ли она в войну, когда дивизия формировалась, приехала с сыном из Сибири, то ли потому что кот у нее сибирской породы, пушистый, был, но прозвище у нее было Сибирка. Она табак выращивала, махорку делала: яйцо куриное возмешь из гнезда - стакан махорки даст. У нее по чердаку труба от русской печки боровом шла - от него и дом у нее сгорел.
При формировании дивизии у нас в доме два новобранца жили - Миша да Гриша. Один из Сибири, другой - с Урала. Мы с Мишей, братом, с ними на сарае и спали. Они сухой паек получали: тушонка американская, галеты и сахар кусковой. Одни не ели: посадят нас на колени, банку тушонки откроют - запах! до сих пор помню. Галеты, сахар. Ботинки тоже американские, кожаные, с заклепками, а на пятках - объемные, облегающие запятки подковы. Миша, кажется, погиб, а Гриша после войны писал - живой вернулся.
Потом, когда "холодная" война началась, нам твердили, что Америка только и мечтала, чтобы Россию загубить, и не помогала, дескать. А студобеккеры, а Форды? Что уж мы, не помним, разве? До шестидесятого года, пока Пауэрса не сбили, американские "летающие крепости" свободно над Хмелевицами летали: купаемся - земля гудит, глянем в небо - как крестик серебряный в небе-то, и четыре мотора, как пальцы растопыренные, торчат. Потолок 10 тысяч метров. А наши "Ласточки" на трех километрах кувыркаются. У тех атомные бомбы на борту - если бы захотели, живого места не осталось бы от столиц наших. Вот и "не помогали". Хоть бы спасибо сказали - своей пшеницей Гитлера кормили, а Америка наших воинов всю войну продуктами обеспечивала. Наше поколение не обманешь. Мы, конечно, не больно в восторге от их культуры, но и врать не надо.
Рядом с Сибиркой - дом Голубева Ивана Сергеевича, там сейчас, наверное, Виталий Павлович живет. А дом отца его, Павла Кузьмича, под горой, через дом от Чиркиных был. Там еще, до конца села, жили Смирнов Иван Павлович (Александра Евдокимовна, учительница, да сын Колюшка - мы с ним дружили), Мотрохин Александр Михайлович (учительский дом, там и Мишеневы жили), за ними Коля-Америка (Николай Миронович Чистяков, по-деревенски Николай Миронов, который в Америку ездил), дальше - Голубев Федор Кузьмич, и в последнем доме жила тетя Дуня, аккушерка старенькая - она меня, пожалуй, и принимала 14 сентября 1938 года в родильном отделении Хмелевицкой больницы. О каждом из них можно бы много рассказать, да уж, пожалуй, и утомительно будет. Еще ведь и воторой конец у этой стороны Центральной улицы есть, да спуск к столовой - там контора сельпо была двухэтажная (лестница сбоку), а внизу магазин: печенье "Костромское" фигурное, с коровкой рельефной - как сливки, вкусное, во рту таяло. А счетовод в конторе со счетами подмышкой ходил - большие счеты, мы на них с Мишей с горы катались. Я долго думал, что счетовод это тот, кто счеты носит. Вадя Голубев рядом жил, учились мы с ним. Анатолий Павлович у него отец, брат Виталия Павловича. У них много ребятишек было, пожалуй, даже черезчур постарался: Надя, Вадя, Валя, Коля, Нина, Сергей, Борис. Бориска-то за нами на четвереньках бегал: ему бы лишь хотя бы одним пальцем дотянуться - мигом через забор перескакивал. Не унывал, хотя и не больно удачно с фигурой-то родился. Вадя погиб недавно в Братске - током убило. В лапту любил играть.
Внизу - магазины, пекарня, дом Тиховодовых и А.С. Рябкова. Алексей Сергеевич председателем колхоза работал. Как-то с Мишей у него квартиру ремонтировали: пришли в семь утра - а он, жена говорит, еще в четыре утра уехал. Пришли в девять вечера: а еще и не приезжал, говорит, делайте сами, как вам желательно - вот так председатели работали, если хозяйство прибыльно вести желание было. Там же, на горке, чуть в стороне, и Суслов Михаил Романович жил. У него мы тоже красили. Он мне много рассказал: вот смотри, говорит, деревня (я уж в печатном-то тексте не буду пальцем на нее показывать) - пятьдесят дворов, а работают десять, остальные - балласт. Мне бы, говорит, не двести колхозников, а двадцать мужиков работящих, мы бы больше сделали. - "А-к, избавьтесь от балласта-то", - говорю. -"Нельзя у нас безработных держать, да мне же на шею их и посадят. Вот накопится их побольше, так и будет".
Потом уже, в перестройку, оформляли мы с сыном в Черном школу у Серова Дмитрия Филипповича, директора совхоза, он и говорит: "Реорганизовались, думал, от бездельников избавлюсь, а меня в райком вызвали, да всё село на моё иждивение и поставили: дворины всем вспашу, дак хоть сам и картошку-то им сажай - лень на своем огороде поработать". Пожалуй, думаю, Александр Васильевич Цветков, председатель колхоза "Новый путь", помудрей всех оказался: деревни не дал бульдозером своротиь и новых "реорганизаторов" не пустил в деревню - живут, не маются.
В запущенной каменной церкви мы тоже играли - излазили от подвалов сводчатых до верхушки колокольни. Особенно интересно было на чердаке. Потолок церкви был не плоский, как сейчас, а выложен из кирпича коробовым сводом. Мы встанем на верхушку свода, одновременно поприседаем, остановимся - а свод под ногами колыхается, зыбает (качает, как в зыбке). Не рухнул как-то. С верхней площадки колокольни видно было Ветлугу, но не всегда - в августе чистые горизонты да весной иногда. Карниз церкви был выложен белыми глазурованными рельефными изразцами. Их зачем-то отбили от карниза, и они, как маленькие, беленькие, гладенькие пианинки, долго валялись у стен. Мы с братом их носили домой и играли. На окнах - изготовлынные художественной ковкой очень красивого узора решетки. Как потом оказалось, сделано было очень просто: изогнутые волной кованые граненые пруты соединяли хомутиками в местах касания волн - а издалека создавалось впечатление узорного витража.
Тайну долговечности железной крыши церкви открыл нам уже отец. Он подрядился покрасить крышу и, как всегда, взял нас с собой. Она была когда-то (в последний раз, наверное, к трехсотлетию дома Романовых) покрашена зеленой краской, очень красивого изумрудного оттенка. После ураганного градобития 1948 года, когда градины летели по гусиному яйцу, в железе остались довольно глубокие вмятины. Но ни пробоин, ни оголенного железа не было видно. Грязи, правда, было достаточно. После расчистки, помывки и просушки мы с Мишей взялись за кисти. Но отец выдал нам шпатели и заставил на небольшом участочке отскоблить краску. С трудом мы отслоили покраску, а под ней - белый грунт, гладкий и плотный, как слоновая кость. Папа и его попросил отскоблить - под грунтом оказался еще слой белой же плотной масляной шпаклевки. Скоблите, говорит, глубже. Шпатель скользит да гладит - стамеской отскоблили. А вот там! - чистейшее железо, будто только что с прокатного стана. Когда же, удивился я, крышу-то покрыли? А в этом году, отец говорит, как раз сто лет исполнилось (в 1957 году красили). Сто лет крышу не красили, а железо как новое. Мастера, видимо, дорожили именем своим, технологию консервации и покраски соблюдали, неторопно работали.
Конечно, и материалы были природные, естественные: пигменты для красок минеральные, связующее - масло льняное. Я видел, как его отец варил: в склоне угора выкопает печку, сверху пробьет отверстие для котла, а трубу поставит дальше, за котлом, чтобы искры не летели на масло. Пока масло булькает да хлопает - это вода выкипает, а потом тихо так, бесшумно, ходит в котле. Вот там не зевай, а то загустеет, лак получится. Для пола, конечно, хорошо, но для крыши ненадежно - пленка тонковата да и быстро очень окисляется (высыхает)- лучше не доварить. Пригодилась мне батина наука - сам себе масло готовлю для живописи.
На месте нашего дома стояла арестная, к 1935 году, когда родители переехали из Верховского, уже бесхозная. В ней расположили хлев. Сейчас этому сооружению, пожалуй, уже больше ста лет. Во всяком случае, арестная пережила своего хозяина (здание волостного правления) уже лет на тридцать. Кованые фигурные крюки в косяках для петель-насадок, кованые накладки - все эти изделия местных кузнецов столетней давности исправно служат до сих пор.
Через дом от нас, за домом Чиркиных, тетя Анна Копылова жила: Юра, сын ее младший, был постоянным участником всех наших трудов и забав. Удилища у него были рябиновые, гибкие, крючочки-маховочки, леска сученая, а то и из конского волоса соорудит. Шустрый, верткий - не догонишь, не засалишь. В Венгрии служил в танковых частях как раз во время мятежа 1956 года. Николай, старший брат, рано пошел работать - не до игр ему. Раиса, сестра Юры, уезжала по послевоенному призыву на освоение Крыма, долго жила в крымском совхозе. Потом вернулась.
За домом Чистяковых, через овраг от Копыловых, была пожарная часть с каланчой, квадратная в плане, кубическая по объемам, с шатровой крытой железом и покрашенной суриком крышей. Пожарная машина - медная ручная качалка, всегда до солнечного блеска надраенная, стояла на тарантасе. Качаться на длинных ручках ее было большим удовольствием.
Рядом с пожаркой, на краю горы, были две конюшни - просто конный двор и Баркина конюшня (для молодняка). Место это долго можно было узнать по колодцу, стоявшему почти посреди улицы у поворота на Больничную. На месте пожарной части сейчас, пожалуй, ресторан "Какша" стоит, а на углу конюшни - дом Русовых . В 1948 году летом ураган был с градом, крыша у этой новосторойки была покрыта тесом, а фронтоны не подшиты - её и подняло вместе со стропилами, выше столбов и деревьев вознесло, через дорогу перебросило и в огород к Макару Васильевичу поставило. Мы бегали смотреть - так и поставило аккуратненько на четыре уголка основания.
1948 год был каким-то переломным. И голодухи самый пик - потом полегче стало, и погода резко пошла на смягчение, дойдя в конце концов до современного безобразия, когда что зима что лето - не поймешь. А тогда первый раз в жизни мы такое чудо увидели, чтобы в феврале дожди проливные лили, по улицам потоки воды неслись, а река поверх льда из берегов вышла. Разлилась река потом вроде вовремя, но опять неладно - замерзло после разливы так, что на коньках еще с неделю катались по всей разлившейся шири. А где-то в июле, сидим дома с Мишей: тишина вдруг такая на улице сделалась - ни птички не чирикают, ни курицы не кудахтают, только собаки воют. Гнетет как-то. В окно выглянули: туча с запада идет - черная, с синим отливом и белыми подпалинами, громадная, весь горизонт закрыла. Заволокло всё небо - темно стало. Молнии, грохот. Градина в окно влетела, в заслонку печную врезалась - почти насквозь пробила. Мы - под кровать, и туда долетают, крупные градины - с кулак мужика здорового. Когда стихло, выскочили на улицу - слой града сантиметров на тридцать землю покрыл. Как голыши - булыжники. Холодища. Мы босиком по граду-то в село побежали: сучки тополиные с нашу ногу толщиной валяются, провода оборвало, с западной стороны ни у кого стекол не осталось. Коров пригнали, пастухи рассказывали: коровы накануне-то как с ума посходили - в Мураенский лесок убежали, под сосны спрятались, чего, думаем, такое - тоже в лес спрятались. Коровы целы, а гусей домашних, сказывали, вроде бы, много побило. Градины взвешивали, говорили, граммов по четыреста некоторые затягивалии - не могу подтвердить, но крупны были. Тогда и крышу у Русовых снесло. Крышу потом в школе красили - как тёрка, всё железо во вмятинах, а на церкви меньше было - наверное, железо потолще, да и стоит она с запада на восток, так что вскользь градины-то летели, рикошетили.
У Русовых Слава, Валентин, Нина были. Нина на год меня постарше училась. Нравилась мне. Как-то у Кривцовского леса сено с ней ворошили, в колхозе работали. Хорошая девчонка была, душевная. Где-то в Подмосковье живет.
Рядом с конюшнями Окуневы жили: Натоля (Натохой мы звали), Тамара да Сашка, младший. С Натохой вместе бегали. Пистолеты после войны детские продавали пружинные. Как "ТТ". У нас у всех были. Только пружину нам закаливали в МТС, а вместо деревянных стрелочек с присоской мы стальные прутья вставляли - доску пробивало. Кобуры у всех были - так в школу и ходили: кобура на боку, пистолет и запас стрелок стальных, заточенных. На дуэль ходили. Как-то Натоха с Аликом Гущиным повздорили, на дуэль пошли. Алику первому по жребию стрелять надо было. Промахнулся. А Натоха говорит: "Сейчас глаз тебе выбью" - стрельнул, да прямо в глаз Алику-то. Отец у него председателем райисполкома работал, в Москву Алика возил, операцию сделали, ползрачка ему оставили. Запретили вскоре эти пистолеты - много, видно, таких-то случаев по стране набралось. Алика уже где-то в начале восьмидесятых годов автобус в Шахунье сбил. Насмерть. На "Фрунзе" он работал, со смены вышел и на перекрестке, где сейчас Сбербанк, сбило его.
В конце улицы еще Разумовы жили. Старший-то, наверное, Виктор был, офицер. Тамара продавцом в хозмаге работала. Эти, конечно, старше нас были.
Последний дом Егора Дубиновского - Егор Дубушков его звали. Домик маленький был. Рая да Поля у них. Поля-то немного не в себе была. Зимой в одном платьице ходила и ботинки американские на босу ногу, без шнурков. Да и мы, пожалуй, не умнее её были. Придет, бывало, молока попросит, нальем кружку: "Поля, покажи кино!". Она платьишко поднимет, покажет (без трусов ходила). - "Вторую серию покажи" - она повернется задом, вторую серию покажет - много ребятишек собиралось на такую премьеру. Природу она любила, растения знала хорошо - с мамой они общий язык находили, всё с мамой-то и откровенничала. А сестра у нее, Рая, кажется, университет закончила, биофак, ученую степень имела - по слухам это я знаю, не могу точно утверждать.
Район когда сделали в Хмелевицах (в 1944 году), быстро разрастаться стало село. Много народа приезжего появилось. Юрка Штанов, Серега Дубцов, Стаська Бирюков (сын прокурора), Юрка Семиглазов, Гущины, Олюнины, Ощепковы, Юрка Рыков.
В Юрке Рыкове я впервые атлета увидел - крепок парень был: встанет на руки на руль велосипеда и с горы хмелевицкой скатывался. В Шахунье как-то наши-то ребята разодрались с шахунскими, он взял одного за ноги и разогнал всю ораву, как дубиной. Он меня и научил, как мышцы накачивать, лет пять потом гантелями занимался.
Книжки вскоре издавать стали "Гантельная гимнастика" - культуризм это явление называли. Потом с культуризмом бороться стали - чуждое, дескать, это движение, культ силы проповедует, индивидуализм. Я уж тогда в гимнастической секции занимался в Рязани, в "Спартаке". Сейчас возродилось, атлетизмом назвали - "качки" пошли. Не то маленько. Гантельная гимнастика это культ тела, а не силы воловьей - ни гибкости, ни пластики у качков-то. В гимнастике хорошо, если на силу упражнение выполнишь, баранку получишь на соревновании. До третьего разряда дотянул, оставил секцию перед дипломом - некогда стало. В лыжной секции занимался. На областные соревнования, помню, команду комплектовали: у одного первый разряд, у другого второй - на десятку их поставили, а ты, говорят, с третьим-то разрядом для командного зачета на пятнадцать беги. Я и побежал. Снег уж почти растаял, по земле бегали. Третье место по Рязанской области в личном зачете завоевал, грамоту до сих пор храню. Соревнования-то, правда, по профсоюзу культуры были: кто хромой, кто лямой, не знаешь, как и обогнать - палками в стороны машут, как бабы граблями, жалко и обгонять-то было. Да и обижаются еще: "Устал, поди, - говорю, - палками через стороны-то махать?" -" Ой, рученьки отваливаются" - "А-к дай хоть я проеду, не объедешь тебя, на поле-то земля голая". - "Нет, - говорит, - я вперед тебя выехал" - вот таких и обгонял. Но команду не подвел.
Сашка Бирюков, Валерка Ощепков больно на сабли ловкие были, как вьюны вертелись. Человек по двадцать, тридцать в каждой партии разделимся - до ночи носились. Еще играли: партия на партию - бороться. Одна партия спрячется, вторая ищет, найдем, и пока всю партию не перевяжешь, не переборешь, не остановишься.
Ухов Федор Кузьмич приехал, в Хмелевицах сначала работал, потом его, вроде бы, в Свечу направили. Сын Валерка классе в четвертом учился. На гору выехал на лыжах, а съехать не решается. Я подошел, сказал, что первый-то раз столкнуть надо, согласился. Не упал. Радостный забежал на гору. Валерий Федорович сейчас в 14-й школе физику преподает. Помнит это.
С Федором Кузьмичем как-то на юбилее в честь 65-летия Советской власти встретились. Райком устроил встречу в ресторане, руководителей всех учреждений пригласили. Рядом сидели. Адольф Коробейников, третий секретарь РК, тост провозгласил за партию - руководителя Советов. Федор Кузьмич поднял бокал: "За Советы без коммунистов выпью!". С удовольствием, говорю, - чекнулись с ним. Нина Васильевна Евдонова, завроно, к нам подошла: "Я - с вами!" - так втроем и выпили. С Ниной Васильевной мы дружно жили. Звала меня в свое ведомство директором школы общеобразовательной: "Мне, - говорит, - хоть бы одного директора такого-то". Но должность эта незавидная: и завхоз, и грузчик, и возчик, и ремонтник - кто не пробовал, завидуют, наверное. Я не хотел. Художественную школу открыли, я Федору Трефиловичу Комарову, первому секретарю, говорю: "Школу открыли, директором-то можно кого-нибудь назначить." - "Ишь ты какой: ты идеи подавать, а кто-то пахать должен. Нет уж, впрягайся, и вези этот воз сам." Показал мне ворох жалоб по соседнему ведомству - вот, говорит, они просто рвутся в диретора-то, такой попадется, тебя сразу уволит, работай, знай. А дело свое, живопись, - пораньше вставай да и делай, я вот, говорит, диссертацию пишу по ночам, да утром пораньше. Потом уже, в сельхозинституте в Горьком он работал, писал мне, интересовался.
Всего мы насчитали с Виталием Ивановичев 94 жилых дома в Хмелевицах на сороковые годы, ребятишек человек 125 вспомнили. Рота пехотная - вот сколько ребятишек было. А сейчас, одного родят, да: "Ой, не прокормить!" - ровно жрать нечего.

Река - кормилица
На Какше мы все дни пропадали - с весны до осени. Вода чистая была, мягкая - в баню с реки воду носили, на самовар, да и пить с реки же брали. Пескарей на голый крючок ловили, а то и наволочкой черпали: стоишь в воде на песочке, а они в ноги тычутся, щекочут. Ловить пескарей да уклеек непрестижным делом считалось, вот окуньков, голавликов, сорожек, ельцов - дело другое. Раков было много. Варили ведрами на берегу.
Лодка у нас всегда была - отец на Ветлуге вырос, без реки ему тошно было. Однажды щуку в сеть поймал - в корыто не помещалась. Я за жабры ее поднял, на плечо положил, а полтуловища еще по земле волочится. Но мясо у нее, правда, плесенью пахло, не вкусное. Зимой езы городили, нароты ставили, налимов налезет - еле снасть вытащишь. Сети, наметы, жаки, нароты, переметы - все эти приспособления рыболовные уже где-то в середине пятидесятых годов запретили. К Мише пришли сети изымать, а пока на кухне выспрашивали, я в подполье залез, сети через малую дверцу вынес, в улей пустой сложил да крышкой накрыл. Весь дом обыскали, огород, на этой же крышке улья и акт писали, что ничего не обнаружено. Идут, беседуют: только что сообщили - сети домой принес, куда дел?
Рыбак всю рыбу никогда не выловит. Да и снасти только по сезону используют: летом, когда водоросли в реке вырастут, сеть не поставишь. И рыба мелкая в ячейки проскакивает, а запутается какая - выкидывают. В реку, а не на берег. Можно бы, в конце концов, размер ячейки указать, для нашей зоны узаконенный, так сказать, для рыбы установленного стандарта. Жак только весной - в промоины да в устья стариц. Щука в них только попадается. Намет тоже, пока вода мутная - тоже больше щуки попадаются, а она уж отметала - пустое брюхо. В нароты вот, правда, налим идет - в морозюгу самую нерестится, с икрой лезет. Тогда, правда, и рыбаков-то не много было: в Хмелевицах один, в Мураихе один, да в Каменнике - один (со снастями-то такими да с лодками ). А вот когда старицы, лывины да озерины осушили, вот это беды наделали - все места нерестилищ загубили. Да хоть бы польза была, а то и трава-то перестала расти. Удобрения целыми цистернами в реку сливали - километров на двадцать вдоль берега рыбой-то усеяно было. Не судили никого, а тут нашли врага. Рыбака. Он реку-то больше жены своей любит.
А плотины как строят? Бульдозером перекроют наглухо, никаких рыбоводов не сделают. А она ведь все время против течения идет. Непрерывно. Мальков тучами течение уносит, а они, подрастая, вверх идут. Раньше мужики мельницы строили - рыбовод под колесо шел. Семнадцать мельниц насчитал Василий Павлович Логинов в своей летописи только по Какше. От устья: Забродиха, Шабаровская, Толчея, Милгуновская, Логинова, Петровича, Ветюговская, Красногорская, Дыхалинская, Каменская, Толчея под Хмелевицами (те свайки на коровьем броде под бульваром, с которых мы рыбу удили, от мельницы и остались, а не от моста, как мы думали, но тогда и дорога к мельнице по столовскому оврагу шла, больше нигде не спустишься - в Коровьем-то овраге, в самой ложбине, колодец был), Назаровская, Скородумовская, Криушенская, Плаксовская, Оверятская, Фадькинская. 17 мельниц, а, как говорится, рыба в Какше была. По Шаре 9 мельниц: Косточкина, Б.Шарская, Евекинская, Обановская, Вахтанкинская, Шиликонская, Рыбаковская, Крутобережская, Куликовская. По Свече 4 мельницы: Жеребчинская, Половинновская, Б.Свечанская, Гришинская. В Каменнике как была ГЭС сделана: плотина, а чуть повыше её водослив тесовый, как корыто широкое - вода по нему под колесо текла. Рыба по этому стоку и поднималась: хвостиком трепыхает, и - вверх. А мальки, бесенята, стайкой взыграют вверх, постоят, отдохнут, и вниз скатятся. Играют - ребятишки ребятишки и есть! А сейчас: что Какшу, что Волгу наглухо перекрыли, на рыбоводах сэкономили. Рыба до плотины дойдет, от тесноты душится, а рыбаков у той же плотины ловят - браконьеры!
Каменскую ГЭС построили году в 50-м. Нас, школьников, тоже приводили - песок на машины грузили. Но мы это дело с удовольствием выполняли, знали - воды будет много. И правда: Задубная, наволок, кочи, Зимняк , а по Шаре до Косточкиной мельницы - всё залито водой. Чайки прилетели, лебеди осенью в Задубную садились. Уток развелось, гусей! А мы: парус поставим на лодку, и по Задубной до самой Шары путешествуем. В нашем водохранилище вода не гнила - ключей много было. Под каждой горой в Хмелевицах ключ бил, в реке очень много свежих струй, старицы ключами подпитывались, озерины никогда не цвели - ключи по всему дну струили, речка Кротовка в поле стояла (именно стояла, так как ни истока, ни устья не имела), но тоже никогда вода не протухала. Так что и разлившаяся от подпора плотиной Какша всегда была чиста. Да и водослив постоянно струю держал, течение создавал. Рыба, правда, совсем обленилась - плохо стала клевать, по лугам гуляла косяками. Траву щипала. В кишках одна зелень была. Но зато и рыба чиста была. Серебриста. С отливом жемчужным. Бодра, бойка.
Осенью замерзнет - по всей шири на коньках. Раньше, помню, числа четвертого-седьмого ноября замерзнет, и до середины декабря лед чистый, потом уже, к концу декабря, заметало. Коньки все любили. И взрослые, и ребятишки, ребята, девчата. До ночи хоккей с мячом, а ночью с факелами по болоту, как по парку, с девчонками играли.
Бывало, в полыньи залетали. Сами, конечно, виноваты были: терпенья-то не хватало подождать, когда лед окрепнет, - по первому ледку да сразу и оравой. Виктор Коверьянов, помню, тонул на омуте у Круглого озера (за теперешним мостом). Лед тоненький, ломается под ним, течение подо льдом сильнее, чем летом - потоком идет. И к нему не подберешься. Ребята - Юрка Штанов, Володя Дубцов, Стаська Бирюков, Боря Менжинский где-то досок, лестниц, палок раздобыли, устелили лед как гать, протолкнули Витьке шест, вытащили. Но долго, ой, как долго нам показалось на берегу-то ждать. Витюха потом институт закончил, астрофизик , в Москве работает. По его расчетам наш космический корабль на Венеру при (как это сказать) привенерился. А первый-то мимо пролетел. Голова умная. И в живописи знаток. В Хмелевицу он частенько приезжает, на бульваре сидит. Вот мне и рассказывал, как расчет траектории сделал. Один (ее, конечно, подкорректировали - специалисты же там отменные). Приняли расчеты его. А вот вторую идею всерьез не приняли: попросил он выделить ему средства на изготовление установки по преобразованию воды на молекулярном уровне в твердое состояние. Короче, как он мне объяснил, воду можно возить как дрова и хранить практически вечно. Я говорю: заморозить и вози. Нет, вот именно саму молекулярную структуру преобразовать так, что вода будет уже и не вода вроде бы, а твердое аморфное вещество, преобразовав молекулярную структуру которого, можно опять получить воду. Причем, будет она идеально чистая. Вобщем, когда он все это изложил ученому совету, ему дали отпуск и путевку в санаторий - бесплатно, и лекарствами пичкали тоже даром. Это было в те годы, когда желательно было рубль вложить в науку, а пять получить отдачи. А недавно слушал передачу "В мире науки": американский ученый разработал установку по преобразованию молекулярной структуры воды. Ладно, пусть открывают - у нас умных голов много еще.
Миша, брат, на Сборном омуте залетел в промоину. Ночью. От девчонки ехал, из Скородумова возвращался. И не кричал даже, бесполезно, говорит: от села далеко, берег крутой, на реке пусто. Вылез как-то. Я один раз всего залетел, напротив дома, но там неглубоко было. Да и залетел-то я не как все, а задницей в прорубь: голова и ноги торчат из проруби, а вылезти не могу, застрял, как в бочке. Ребятам говорю: "Вытащите хоть меня!" - а они рядом стоят, смеются. Пашка Веретенников спохватился: "А-к ты чего, тонешь, что ли?" - "Да проседаю", - по самые плечи уже утянуло. Он и вытащил. Домой прибежал, на печку горячую залез. Нагрелся, а у меня крапивница началась - не хуже огня жгло.
Карусели делали ледовые: пробивали лед, вмораживали жердь вертикально (до дна втыкали), на неё колесо от телеги. Колья в спицы и готово, крутись - одна партия крутит, другая катается.
Летом, как говорится, из воды не вылезали, соревновались, кто больше раз искупается - до тридцати с лишним раз доходило. Доказать, правда, это трудно, так что орания было много. Омуты, плесы и перекаты были знакомы нам, можно сказать, до дна. Но не везде. На омуте у Старого моста, на Вагановом и на Сборном омутах было очень глубоко. Говорили, и при этом клятвенно заверяли, что кто-то мерял: трои вожжи опускали - дна не доставали, но никто лично не видел ни вожжей, ни исследователя глубин. Но что правда то правда - глубоко мы могли опускаться на дно, в доказательство горсть земли со дна доставали, но на омутах наших никто из нас до дна не доныривал. Да и холодно там, в глубине, как в ледниковом погребе, со дна ключи бьют ледяные, как змеи холодные - жуть.
Купались везде, но любимым местом было все-таки "на глубжине": и луговина широкая, и берег крутой, и далеко не надо ходить - прямо напротив центра села. Девчонки (да и женщины тоже) купались рядом, метрах в двадцати от нас - место это так и называлось "купальня". Вернее, сначала мы, пацаны, там купались, потому что в месте этом дно песчаное, не очень глубоко, и, самое главное, поперек реки на дне лежала толстая колода. На ней можно было отдыхать, с нее нырять. Но девчонки нас потихоньку оттуда вытеснили: всю реку, дескать, захватили, нам купаться негде, вон у вас все на глубжине купаются. Просто потому, видимо, что это когда-то была детская купальня, и купались мы там все вместе с девчонками, а тут они, наверное, стесняться стали при нас раздеваться - купались-то мы голыми и что за плавки или за купальники такие слыхом не слыхивали и видом не видывали. Нам, конечно, и самим было лестно купаться на глубжине - там взрослые парни. Но и девчонок своих не забывали, плавали играть с ними - скользские, правда, в воде-то они, но приятно было за ноги их дергать.
Нырялки были на каждом омуте - обыкновенная половица, в берег вкопанная. Бывало, и с подпоркой снизу. Доска пружинит и подбрасывает. Ребятишек много собиралось, в очередь, колонной, выстраивались на берегу и один за одним бегом на доску. Доска мокрая, скользкая от ила. Я разбежался, ногу не успел подобрать, нырнул - меня затылком к пяткам подвело, тепло стало в пояснице. Как на берегу оказался, не помню. Сижу, на ноги смотрю: вроде мои, а не могу пошевелить пальцами, да и зябнут, вернее, я холода-то не чувствую, просто вижу, как они зябнут - пальцы синие. Зато вокруг поясницы как обруч дубовый, стягивает туго так. А в центре этого "обруча" как гвоздь раскаленный горит - вдоль оси удлинняясь и в диаметре - по ширине. А не больно нисколько. Ребята подбежали: "Больно?" - "Да нет, только ноги чего-то немеют". -"Дак вставай, чего сидишь!" Подняли меня, сначала под руки вели, потом сам пошел. В гору взобрался, домой пришел - никого нет, слава богу, а то еще ремня дадут. Лег - болеть начало. Встал, хожу - проходит. Пошел гулять. "Обруч" размягчился, наклоняться можно. "Гвоздик" гаснуть стал: все короче, короче огонек-то и в диаметре меньше, потом как точка стал - светится, вроде бы и греет где-то в глубине поясницы. Этот маленький очажок огня долго сохранялся, несколько лет. Иногда разгорался, но уже не по вертикали, а просто как бы диском Сатурна - вширь, вдоль диаметра этого диска. А когда утихает, то и диск огонька как бы усыхает, сжимается, превращаясь в конце концов в маленькую, с кончик иголки, горячую точку. А потом я и совсем забыл : коньки да лыжи, лес да река, дрова да сенокосы - рассосалось, только две вмятины в позвоночнике (пустое место, мягкое, "без косточки", как я ребятам говорил) да в наклонку работать спина болела (картошку собирать, полы мыть, стирать, лен дергать - я все на коленках делал, всю жизнь, правда. Но я просто думал, что так легче, даже удивлялся, почему другие этого не понимают, наверное, думал, стесняются на коленках-то работать). Гантельной гимнастикой занимался года четыре, по комплексам, не торопясь, в лыжной секции, спортивной гимнастикой, в армии отслужил с удовольствием, и только уж где-то после пятидесяти проходили очередной медосмотр. Из кабинета уже выходить стал, а невропатолог Гунин как закричит: "Козырев, стой!, Иди сюда!" Подошел: "Как ты ходишь? У тебя же перелом позвоночника" - "Я знаю, но как-то я сказал об этом хирургу (однажды, и то, пожалуй, недолго в Шахунье женщина-хирург была), она меня из кабинета выгнала, даже смотреть не стала - тебе, говорит, не в этот кабинет надо. Я больше и не ходил." Посмотрел, пощупал, постучал по перелому: "Ты же ходить-то не должен." На рентген послал. Расказал я ему, как было. Да, говорит, может, если бы лег, так и лежал бы всю жизнь.

Лесные просторы.
В лесу наиболее освоенная нами территория простиралась от Музенского перелеска на востоке до Кокуя на западе, а на север - до Кузнецовой дороги и до Лавочки. В лес вели Музенская дорога, Маленькая дорожка, Гарановская и Амбулаторская дороги. За амбулаторией (ветлечебницей) начиналась Часовенная дорога, незаметно переходящая в Часовенный просек. От Музенского перелеска , по Грядкам до Маленькой дорожки росли в основном маслята и белые грибы. По Маленькой дорожке проходили Савихи, Малков починок, Доймино - места очень богатые грибами, черникой и малиной.
Загадочна грива Савихи: почва - песок текучий такой, кристалликами сверкал, дресвой называли (полы тереть домой носили), и булыжники в нем. Голыши серые. Каждый год их выпахивали, выкидывали, а они опять появлялись. Камни растут - нам говорили. Если они и правда растут, надо бы распилить хотя бы один камень да посмотреть - есть ли "годовые" (или вековые) кольца. Распилить, конечно, любой из нас сможет, но я вот седьмой десяток живу, а все еще только собираюсь полюбопытствовать - чаще всего наш энтузиазм в говорильну и изливается. Но, с другой стороны, всего не охватишь: я рисовать любил - своим увлечением жил, брат в моторах копался, Серега Голубев - конструировал. А то что камни из земли вылезают, у нас говорили - земля выталкивает. Вот это правильно: замерзнет вода под камнем, поднимет маленько, весной подтает под ним, затянет жижей. Летом подсохнет, а сядет он уже чуть повыше прошлогоднего - так и вытолкнет его земля на поверхность. И гробы так же вылезают из земли - все покойники в конце концов на поверхность возвращаются.
А дома тонут со временем в грунте. В Петербурге я смотрел: Петровских времен Меншиков дворец (Академия тыла там была) на целый цокольный этаж в землю ушел. Метра на три вобщем за триста лет. Петровичу, другу, инженеру-строителю рассказал, он говорит: это и не секрет для строителя - на один метр за сто лет здание землей обрастает. И не в землю тонет, как думают, а землей заносит: отходами, мусором, пылью переметает, песком. И наши дома так же - за одно поколение на полметра в землю уходят .
Булыжники в баню носили, на каменку. Но не все годились, от некоторых угорали и удушье брало. Это я на себе испытал. Что-то мы не подумали булыжники предварительно обжечь, выжечь горечь, как мужики говорили, свежие-то и наложили на каменку. Я пошел в первый пар, напарился. Пришел домой, лег - чувствую, под грудиной, где-то посредине, закладывать стало: вдыхать легко, а не выдохнешь - сипит, как в мехах кузнечных. Все сильней и сильней заволакивает. У меня уж живот звенит, как барабан - расперло (диафрагму вздуло - не выдыхается, а глотаешь, дышать-то охота). Я встал потихоньку, думаю, на улице хоть сдохну, а то всех на ноги подниму, будут тут вокруг меня бегать да охать. Не люблю это. Вышел на крыльцо - не дышу уже. А там сосульки с крыши свесились. Я сорвал одну, в рот сунул, она подтаяла и проскочила в горло. Где-то посредине грудины застряла, таять начала - холодок такой приятный разлился, воздух из меня вышел - дышать начал. Через несколько минут все прошло, и следа не осталось.
По Гарановской дороге проходили места: Горюшки, Гарановскую поляну, Ваганову гариль, Матюгин лог, Язикову тропу, Лавочку на Кузнецовой дороге. Горюшки или были когда-то заселены, или просто разделанная делянка на отрубе была, но место очень удобное: сухая, песчанистая сосновая боровинка, рядом - довольно плодородная пойма Хмелевки. Во всяком случае, пахотные борозды там заметны были. Гарановская поляна, большая, круглая, сухая, ровная, похожа была на стадион. За ней Ваганова гариль (так место называлось "гариль", а не "гориль") - сухая елово-березовая грива, белыми грибами изобилующая. Вообще, об изобилии грибов и ягод можно даже и не упоминать, так как от Кокуя до Малой Музи, и от салотопки до Лавочки было всего этого добра - не выносишь. Сыроежки, серыши и валуи (забалуйки) брать считалось позором великим.
Матюгин лог - глухой бор еловый, вернее, мшистая рамень с пышным ковром мха зеленого. Мох мягкий, влажный, влага свежая такая, бодрящая. В лес мы босиком ходили, так что первые впечатления через подошвы ног и получали: я до сих пор могу представить и вспомнить, как росяная трава холодит и щекочет кожу между пальцами, а шарики росы жемчужинками сверкающими по стопе катаются, или как мшистая кочка в еловом бору обволакивает ногу по щиколотки какой-то ворсистой щекотной влажностью, и влага эта питает меня энергией - свежая влага мхов ноздри раздувает, дышишь глубоко, зрение острое, как в стереотрубу, до мелочей все видно, слух - разве только полета летучей мыши не услышишь. И все - через подошвы ног.
Тайга в наши годы была нетронутая, нерубанная. Казалось бы, захламиться должна была валежником. А нет вот - куда хочешь босиком пробежишь, не напорешься. Правда, и кожа-то на ногах была не тоньше подметок нынешних. Бывало, осенью, уже от обуви отпарится, в бане отстанет летняя кожа - оторвешь эту подметку, а в ней чего только нет: и кристаллики острые кварца, и стекляшки мелкие - все в роговице застряло безболезненно.
А Галина Аркадьевна, журналист районной газеты, тоже Хмелевицкая, рассказывала, что к осени-то на пятках они, девчонками, вышивали нитками мулине узоры цветные и инициалы, бегали да сравнивали, у кого красивее.
Но Матюгиин лог это уже медвежьи места были, мы туда только ватагой ходили, медведи шума не любят. Лавочка - песчаная грива со скамеечкой на перевале - красивое место было. По гриве боровина сосновая: сосны стройные, высоченные, кроны широкие, в берегах гривы песчаной - норы язиковые. Их уже в наше время не было, а норы пустовали. Тропа шла вдоль гривы по краю - Язикова тропа и называлась. По ней в Доймино можно было уйти, на Маленькую дорожку то есть выйти. На Язиковой тропе плита черная лежит. Широкая, плотная. Топнешь по ней - гудит. Мы думали, что это метеорит, а оказалось - смола окаменевшая. Смолокурка была. Об одной такой смолокурке в летописи В.Логинов рассказал: занялись они, молодые парни, промыслом таким, 150 кубометров осмола перегнали, на Олены ушли в Хмелевицы гулять, а на другой день Олены в Дыхалихе. Пришли после праздника, а у них кто-то и смолокурку спалил. Это у нас умеют: какой-нибудь бездельник сам палец о палец не стукнет, но и другому ни за что не даст развернуться - живи вот как он, хорош будешь.
По Часовенному просеку на Вахтанку ходили. Места глухие были, дремучие, дороги топкие, на лошадях и то с волокушами разве проедешь, а с телегой намаешься. Зато Кокуй - место радостное: полянки, березник чистяковый, разнотравье лесное, щебетанье птичье, взгорочки песчаные с осочкой резучей. Поглядывали ходили под ноги: и змей много было на солнцепеке-то, да и колодец, поговаривали, тут старинный где-то есть (вмятина там просто в земле осталась). А вот монеты попадались в песке дресвяном: мелкие только, с ноготок. Говорили, постоялый двор тут был, а, может, разбойники жили. Мы, конечно, больше верили в разбойников. Васька Веселов много рассказывал о них: и как ребятишки от мачехи убежали, и как их атаман разбойников искал, а они в дупле прятались, как потом у мужика на возу они под гробами притаились - вобщем, все, что я потом записал по памяти в сборничке, это по впечатлениям от Васиных рассказов. Всё, конечно, там комом, много для связки и сам навыдумывал, но дух тот воссоздается. А то, что я весь процесс рассказа в избушку к дяде Мише-салотопу перенес, это потому, что "бежиных лугов" уже много написано, а уж больно Васька наш похож на классического крестьянского паренька из рассказов девятнадцатого века: босоногий, штаны до колен засучены, крепкий, в картузике набекрень, вихры-патлы соломенные пыльные, нос курносый облупился от загара, и глаза выцвели до белизны чуть голубоватой. Хотя дядя Миша Овсянников тоже любил нас попугать: то волками, то килами наговорными.
Валька, сын его, охотник заядлый был. На медведя нас звал, но мы на это не решились, да и ружье у меня 20 калибр было - какой там медведь. Короче, боюсь я этого зверя. Но его и лайка боится, пока не натравится на него. Со специалистом надо первый-то раз пробовать. Может, и совсем не надо никого убивать - не голодные, а какой-то там придумали спортивный интерес, так это вообще цинично и подло. Охотников я уважаю, они не убийцы, а часть леса, без них и зверь опаршивеет. Валька Овсянников (Валька - салотоп его и звали) пастушил потом. Его бык забодал, помял сильно, с головой что-то неладно сделалось - болела сильно. А работал. Жара, голову-то напекло. Он разбежался да и нырнул с берега крутого в Шару. А Шара такая река: вчера омут, сегодня - перекат, вот он головой в дно песчаное и воткнулся. Тут и погиб.
В лесу игр тоже было много: шалаши строили, уходили из дома, по несколько дней, а то и по неделе жили, с луками охотились на белок, по деревьям лазили, с дерева на дерево прыгали (тогда "Тарзана" насмотрелись - это не тот Тарзан, которого потом показывали как пародию, а первый, американский трофейный фильм четырехсерийный - мы с него с ума посходили, обезьяны и обезьяны стали). На березах качались, парашютили. Потом догадались: спарашютим к центру, вершины свяжем, один садится в это кресло, мы его и отпустим. Березы распрямляются, вверх несут, потом вниз пружинят - долго качает. Когда вверх летишь, в голове мозги, кажется, вниз потекли, от черепа отрываются, а когда вниз падаешь - желудок к горлу подтягивает. Приятно, вобщем, и высоко. Накачались все, помню, Алику Гущину последняя очередь досталась. Посадили его, отпустили, а березы-то только развязались. Смотрим: летит Алик выше елки, на елку посадило, да по лапам-то вниз и заскользил. Ладно не головой, а торцом в кочку моховую упал - голова да ноги из кочки торчат. Алик молчит, не шевелится, мы тоже замерли. Подошли - живой: головой крутит, как совенок, глазами хлопает. Только говорить разучился. По дороге разговорился, правда, до самой Хмелевицы не могли остановить, все рассказывал, как летал: не могу, говорит, понять, куда лечу. В основном-то, конечно, в лесу работать приходилось: тычинник рубили, дрова, косили, грибы-ягоды заготавливали на зиму.
Потом, когда я друзьям рассказывал, что в детстве видел в наших лесах ели не менее 50 метров высотой, они говорили: ясное дело, в детстве все деревья были большими. Однажды мы поехали с ними в Ветлугу на этюды, и у понтонного моста на левом берегу я увидел деревянный столб высоковольтной передачи. Высотой он был вровень со столбами электропередач правого, высокого берега Ветлуги. Мы вышли из автобуса, подошли к столбу и - поразились: он был из единого ствола высоченной ели. Высота его была не менее 35-40 метров. Таковы были наши леса, которые называли в народе казной, так как в них запрещены были рубки. Даже на дрова разрешали рубить тогда только сухарник. Помню, сразу после войны, когда мужики пришли с фронта, отец с другом своим С.А.Коротаевым поехали в лес на лошади. Нас, ребятишек, взяли с собой. По лесной дороге ехали, как в тоннеле, и в одном месте увидели на вершинах елей тетеревов, которые питались хвоей. Сергей Александрович вскинул ружьё, выстрелил. Раз. Другой. Тетерева не улетают, только отряхиваются. -"Серёга, стреляй!" - Кричит Коротаев. -"Да что ты, батюшко, ты ведь не на фронте, у тебя ружье, а не винтовка: ёлка 50 да до елки 30, а по косой-то 60 будет - разве долетит",- возразил отец. В конце 40-х - начале пятидесятых организован был Консервлес, на месте нынешнего Хмелевицкого льнозавода. Эти заготовители сплошь вырубили всё, что только попадалось под пилу и топор, да так, что, когда встанешь на горе у Вахтан-Рачков, то до горизонта, насколько хватало глаз - чистое поле, одни пеньки. Правда, всё это гигантское поле заросло малинником. Малины было! Но не было сахара. Совсем не было в магазинах. И убили там мужики медведицу, а двух медвежат принесли в деревню: одного в Вахтан-Рачки, другого в Хмелевицы. Друг он нам был закадычный: дашь ему бутылку молока с соской, возьмёт её двумя лапами, встанет на задние, ходит, чмокает. Доволен. А руки расставишь, пойдёшь на него, встанет на задние лапы, обхватит, ворчит, ломает. Не дай бог, побороть его - сердится, опять лезет. А если поборет, лапу поставит на грудь, рявкнет, довольный, потом лизнёт в нос и начнёт кататься. Однажды обхватил меня за шею, да, видимо, передавил сонную артерию, я и упал. Сознание потерял. Долго,говорят, он меня катал по земле. Ребята подскочили, по щекам нахлопали, очнулся. Через год подрос, шалить начал: то собаку по хребту стукнет, то телёнка сшибет. Мужики застрелить решили. Мы в лес его повели, спасать от расправы. До леса шел весело: играл, кувыркался. А в лес зашли - к ногам жмётся, скулит. Иди, говорим, на свободу, а он не хочет, так и прибежал домой в деревню. Мужики отдали медвежонка в Консервлес.Там посадили его в загородку под эстакадой. Машины через него с лесом ходят, мужики требухой мясной подкармливают. Через год решили мы проведать друга своего. Залезли на эстакаду, смотрим, и не узнаём: рыже-бурый, лохматый, злой. А Мишка, мой брат, и спрыгнул к нему в загородку-то. А он: лапы-то растопырил, уши приложил, клыки здоровенные оскалил, да за ним! Когти - что вилы хорошие. Шерсть на загривке дыбом, рявк - стены загородки дрожат. Как Мишка допрыгнул до верха забора - не ведомо, метра два с половиной, а то и выше было. Всю жизнь потом с содроганием вспоминали с ним эту глупость нашу. Да и то сказать, детям в школе всё время говорят: мишка косолапый, мишка неуклюжий, вобщем, мишка плюшевый с опилками внутри. Какие там опилки! Не дай бог встретиться! Отец рассказывал: у них в деревне, на Ветлуге, медведь-то в лесу схватил лапой быка за бок, а бык здоров был, прёт его по земле. Медведь второй лапой ухватился за ель - так весь бок у быка-то вместе со шкурой и с рёбрами выдрал. Прибежал бык в деревню, тут и дух испустил.
Бывали, конечно, и весёлые рассказы о встречах с медведем. Как-то приехал ко мне Немцов Юрий Львович, журналист "Горьковской правды": охота бы, говорит, рассказов деревенских послушать, сказок записать /телефильм он тогда снимал о нашей школе "И углами изба красна"/. А пойдём, говорю, сходим в Январи, я там, правда, ещё и сам-то не был с записями, ну, найдём чего-нибудь. Идём по деревне, смотрим: мужик дрова колет. -"Здорово!" -"Здорово!" Вот, говорю, из города журналист приехал, не расскажешь ли ему анекдот какой-нибудь из жизни. А чего, говорит, анекдот, я те правду расскажу. Вот, пацаном, работал я подпаском в Шарангском районе, коров пас в лесу. А к обеду, на дойку надо было их в поле гнать. Всё стадо выгнал, а одной коровы нет. Пастух искать послал. Ходил, ходил - нет нигде. Вышел на поляну - малинник. А в малиннике-то лежит : корова и корова, она и есть - бурая. Ах ты, думаю, зараза такая! Подошёл потихоньку, плеть распустил да ка-ак звездану по ушам-то! А он вскочил, заорал благим матом, да от меня. Медведь! А я - от него. Бегу - дай бог ноги! Слышу: топот за мной. Ну, думаю, всё. Выскочил на поле, а корова-то, хвост задеря, мимо меня - дак чуть мимо стада не пробежала. Почуяла, видно, медведя-то и затаилась. А я, дурак, от неё бежал. Вот те и анекдот.
Волков в живую я видел только в войну: весной, перед разливой, рано утром шли они по Задубной - суровое шествие. Зато собаку они задрали у нас за рекой. Хорошая была собака, охотничья, гончая. Директора МТС Ощепкова. Бегали мы утром туда, за реку, смотрели: голова оторвана в стороне валяется, хвост, кости кровавые, шерсть, кровь кругом - жуткое зрелище.
В августе как-то коня привели из деревни в ветлечебницу. Бок выхватил волк-то в паху: кожи нет, оторвал, видимо, крови тоже нет, только плёнка синеватая, да кишки в ней колышутся. Мужики слёзно просят ветеринара: вылечи, нет лошадей-то. А что сделаешь, так и загубили конягу. Зайцы тоже, видно, не больно трусливые. Пацанами, любили мы по следу ходить. А, надо сказать, ружья раньше свободно продавали: заработали мы с братом летом денег (парты в школе красили да крышу, и тоже, кстати сказать, деньги раньше ребятишкам платили в школе за работу), купил я ружье 20 калибр одностволку - ох, и любил же я его! Ну вот, иду по следу русака по Верхнему утину за Хмелевицей к Музе, а около музенского перелеска -лисий след по заячьему. За Малой Музей, у леса, смотрю: яма в снегу кровавая. Большая довольно, глубокая. Шерсть кругом, лисья и заячья, кровь по стенкам ямы, и по следу в лес - капельки. Унесла, конечно, но не бесплатно сдался. Дрался отчаянно. Один раз, уже после армии, убил я зайца из-под собаки, а больше не стал - жалко что-то, хотя при хорошо налаженном охотничьем хозяйстве охота - не убийство. Если, конечно, охотник не идиот. А вот до хозяйства охотничьего у государства руки, видно, не доходят. А жаль. Загубили много дилетанты лесорубные (одни Курские делянки чего стоят!) да лесоустроители самодеятельные. Да ещё как-то с самолёта додумались клещей травить - сотни выводков дичи лесной загубили, зайцы сдохли, лисы опаршивели. Как-то идем с братом по лесу с сенокоса по лежнёвке от бараков до льнозавода. Около Сенькиной речки, у Вахтанки, таксаторы работают. -"А вы чего хоть тут делаете?"- брат спросил. -"Осушение планируем",- девушка молодая отвечает. - "И зачем это вам надо?" А у вас тут, говорит, шохра одна, а мы речки спрямим, леса осушим, бор хороший, промышленный лес вырастет. -"Ни хрена у вас не вырастет, загубите только. А откуда вы?" - "Из Киева",-говорит. - "Дак, матушка, у вас болота-то гнилые, стоячие. Был я в Николаеве, там от лимана-то канализацией пахнет, а у нас: на кочку нажал - слеза вода-то, питательная." - "Наука знает, что делает". Вот и весь разговор. И что: спрямили Вахтанку, как арык, канаву сделали - ни леса, ни ягод, ни дичи. Учёные, а ума нет! Правда, и задумали что, так не доделали. Начнут да бросят. Ялыгины болота за Вроваткиным осушили - луга, вроде бы, сенокосы культурные будут. Да уж лет тридцать пять с тех пор и не кашивали. Были мы там с братом на тракторе, подкосить хотели - сенокосилка не берёт, трактор не смогает: трава так и стоит десятки лет, не падает: новая растёт сквозь её, а староё быльё стоит. А дичи там было когда-то!
Классе в шестом взял нас туда Иван Иванович Глухарев из деревни Горка, за Ветюговской, на тока. Весна, разлив бушует. У Вороваткина перевёз он нас на долблёнке на левый берег. Пришли ночью, костёр развели в полукилометре от токовища. Сидим. Журавли горланят, как трубачи малограмотные - во всю матушку. -"Это",- Глухарев говорит,- на лося они. А вот это человек идёт". И, правда, минут через пятнадцать охотник подошёл. Посидел у костра, с Глухаревым поговорили, ушёл - на свои места, видимо. Часа в два ночи глухари заширкали. Сначала-то вроде ничего: тек-тек-те-те-тек, а потом как варегой по голенищу: шир-шир-шир-шир. - "Ну",- Глухарев говорит,- пора нам по шалашам расходиться: я там буду, ты тут, ты - там, в эти стороны не стрелять, хватит их и перед носом." Только заря заиграла, ещё темно на земле-то, и началось: "Чу-хффы-ы, ччух-ффры-ы-ы, ку-ур-курлы, куу-р-курлы!" Сколько их! Шалашку-то облепили. По земле бегают, крыльями сшибаются - звенят, сабли и сабли! Черно кругом. Тетёрки бегают, квохчут - ну и свадьба, не дай бог на такую в людях попасть. Турухтаны в лужах плещутся: головы закинут на спину, шею раздуют, трещат клювами, как кастаньетами. Бекасы, как истребители, носятся: крылья распушат и пикируют с высоты, то ли воздух в перьях трещит, то ли птица кричит так - ну, баран и баран блеёт. Шум, гам на болоте, - как в танке в шалаше-то сидишь, хоть песни пой - голоса своего не услышишь. Вот сколько дичи было там. А черники, брусники, голубики, клюквы! А мы лес губим. Сколько же теряем! Богаче были бы на одних ягодах да грибах. Да и болота наши, Казанское, Ялыгины, может быть, единственные в области реликты ледниковой эпохи, они сами по себе памятники природы, родильные дома живности лесной: плохо кругом, они там сохранятся, хорошо будет - расселятся. Туда туристов можно водить по тропам туристским. Не шуми, не стреляй - любуйся, изучай. Стрелять-то и по шохрам да болотам можно, а родильный дом не тревожь.
А перелески. Помню, в детстве прочитал я книжку "Этажи леса". Автора, конечно, не помню, в детстве не до имён. Только автор, видимо, не только учёный хороший, но и энтузиаст великий был. Как он о перелесках написал! В Хмелевицах, где сейчас ПМК, перелесок был. Елшинник, черёмуха, рябина, калина, крушина, малина, волчье лыко. Живности - чего там только не было: ежи, змеи, ящерицы, тетёрки, куропатки, перепёлки, скворцы, синицы, зяблики, пеночки, малиновки, бурундуки, зайцы. Зоопарк, да и только! Тут, в перелесках, они и живут, в глухом-то лесу одни клесты да поползни по ёлкам ползают. Нет! Бульдозерами своротили все перелески. А чего вырастили? Хрен да песты. Какое с них богатство! Вернуть бы эти, отобранные у леса животворные органы, передать их в ведение охотобщества, вместе с лесами колхозными. Оно бы и регулировало, сколько срубить, сколько продать можно, сколько овса посеять в лесу в подкормку куриным породам лесным, сколько кормушек сделать для лосей, кабанов. Туризмом бы занялись, грибы-ягоды заготовляли - ожили бы леса наши.

II. Деревенские игры 1940-50-х годов.

Наиболее старой из деревенских игр, которые мне довелось увидеть, называлась "В лапти". Особенно азартно играли в эту игру в Мураихе, куда наши хмелевицкие ребятишки бегали играть. Я был слишком мал, чтобы участвовать в такой игре, помню только, что было очень шумно, а лапти, казалось, летали над всей деревней. Вот как описывает её мой старший брат.

Б.Козырев. Игра в лапти.
Собирается команда человек 7-8 (чем больше, тем лучше, веселее). Каждый искал себе лапоть-ошемёток, два-три, кто сколько найдёт. Искали за дворами в мусоре, на свалках, в оврагах. Да этого добра было полно кругом. Лапти набивали песком и связывали вершины оборок, так что получалось что-то вроде первобытной болы. Выбирали, кто будет водить, хватаясь за палку по очереди. Палку при этом всегда держали вертикально, перехватываясь руками снизу вверх. Последнему и должна была достаться незавидная роль водящего. А водить неохота. Случалось, что у палки оставался настолько маленький кончик, что держать её приходилось одним мизинцем. Тогда проверяли, удержишь ли палку на весу, и вышибали её шапкой. Удержал, жеребьёвка начиналась снова. Наконец водящий определён.
Вбивали кол в землю, очерчивали круг диаметром метра 2, к колу складывали лапти грудой, оборками наружу. Надо было так ловко суметь своровать лапти, чтобы водящий, стоящий в круге, не сумел тебя запятнать. В свою очередь, водящий должен, не выходя из круга, запятнать похитителя. Если это удавалось, тот становился водящим. Но это было нелегко сделать, так как лапти, связанные попарно за концы длинных оборок, были не очень удобной "плетью" для битья. Если же водящий (сторож лаптей) не сумел запятнать ни одного похитителя, то с потерей последнего лаптя спасался бегством до кона, а за ним мчалась вся ватага с лаптями и била по спине. Попадало и по голове: лапти сырые, с землёй, тяжёлые. Заехали мне однажды по уху сверху вниз - думал, ухо отвалится. Если же в азарте погони ударишь водящего за чертой кона, то наказываешься вождением у кола с лаптями. Подробности подзабыл, но играли в основном у конюшни, где было много мужиков - без зрителей-болельщиков не интересно.

Б.Козырев. Игра в "чижа".
Очерчивался круг или квадрат, вбивался кол наклонно. Конец у него скошен. Чиж, чурка с зарубкой на конце, накладывается на конец кола. Игроки, стоящие на кону, по очереди (в порядке жеребьёвки или переклички: "первый","второй", "третий"..) бьют по чижу битой. Кто водит (водящий определяется путём перехватывания по палке, или последний по счёту ), бежит за чижом и бросает его, стараясь попасть в круг у кола. Если попал, значит тот, кто бил, станет водить, а кто бегал, становится первым в очередь бить чижа. Иногда чиж улетает так далеко, что приходится "набрасывать" его до круга в несколько приёмов.
А вот как заканчивается эта игра, я что-то подзабыл Кажется,водящий наказывается, как в лепету: бросает чижа в круг, а её вышибают. Если аналогично игре в лепету (описание ниже), то игроки заранее обговаривают счёт "промахов" водящего, после чего наступали "мучалки": он должен был, уже с близкого расстояния, бросать в круг чижа, а "палач", быстро-быстро размахивая битой, отбивал его налету, пока тот не коснулся земли, из-за чего чаще всего и происходили споры в этой игре: "Коснулся!" - "Не коснулся!"; "Коснулся!" - "Не коснулся!" Это очень важно, так как после касания чижом земли мучалки прекращались. Если же не удавалось отмучаться, то мучалки заканчивались по числу обговорённых промахов (обычно договаривались: "До скольки играем?")

О.Козырев. Игра в лепету.
Лепета - круглая или квадратная палочка сантиметров 15-20 длиной, с двух концов заострённая. "Круглая лепета" проще. Вычерчивается круг или квадрат, в него кладётся лепета. Первый по счёту игрок из стоящих на кону подходит, бьет битой (палкой или лопаткой, рейкой) по кончику лепеты, та подскакивает, крутясь в воздухе, в это время игрок с размаха бьет по лепете и та, бывает, с "песней" улетает метров за двадцать-тридцать. Водящий, который определяется или простым пересчетом по порядку номеров, или перехватом по палке, или считалкой, одну из которых я приведу ниже, бежит за лепетой, бросает её в сторону круга, стараясь попасть в него. Если не попал, игрок бьёт лепету с того места, где она упала, стараясь дальше отбить от круга, набирая себе очки, а водящему - мучалки, которые в процессе игры он может у него и отыграть попаданиями. Если попал, тот игрок, который бил, выходит из игры, так что в конце концов остаются два игрока. Игрок-победитель по числу набранных в ходе игры очков и принимает мучалки, количество которых определяется, так сказать, по балансу забитых и пропущенных голов, но скорее всего, каждый игрок, у которого есть набранные и неотыгранные очки, принимает мучалки у водилы. Водящий должен кидать лепету в круг, а мучитель, быстро вращая палкой, отбивает ее. Попадание в круг избавляет от дальнейших мучений, а не сумевший "отмучить" становится водящим. Избавляет от мучалок и умение поймать лепету на лету. Тут сразу не только снимаются все мучалки, но игрок, чью лепету поймали, должен отмучаться все мучалки и стать водящим. Желание побыстрее отмучиться мне однажды дорого обошлось. Мы играли на горе над оврагом, и лепета летала на другой склон. По прямой это не так уж и далеко, но бегать через овраг накладно. А поскольку я накопил много мучалок, я решил одним ловким прыжком перехватить лепету в подскоке, пока еще игрок не ударил по ней, и тем самым заставить его самого отбыть мои мучалки. Колюха Шмелёв, который должен был меня мучать, уже бил с размаха по взлетевшей лепете, когда я прыгнул, схватил её в воздухе и...получил со всего размаха битой по виску. Стало вдруг темно, до черноты космоса, и я стал "тонуть" в эту чёрную глубину: сначала довольно быстро, потом всё медленнее и медленнее, пока не остановился, потом, так же мягко тронувшись с места, стал "всплывать" и услышал голос (вполне реальный, не мистический): "Что, убил парня-то?" Открыл глаза (а, может, они у меня и открыты были, просто не видел ничего). Это с того берега оврага Захар Иванович Суворов, наш киномеханик, вышел движок заводить и, увидев нас, закричал. Николай, мой друг и одноклассник, сильно переживал, а я никогда не напоминал и никому не рассказывал об этом всю жизнь. А поскольку родителям мы раньше никогда не жаловались и не показывали, а по больницам не ходили, то вообще никто и не узнал - только на левом виске у меня с неделю висела опухоль сине-бордовой килой. Вот такая, блин, лепета.
Гранёная лепета сложнее, я её не очень помню. Помню, что на гранях у неё вырезались римские цифры I-III, V-X (или, может быть, I, II, III и Х, но Х обязательно была). Очерёдность и водящий в ней "начеканивались" (поднимаешь лепету на лопатку и подбрасываешь её в воздух, подбивая снизу, начеканка знакома футболистам). Римские цифры давали право на дополнительные вышибания лепеты (например, если после удара она упала на землю цифрой III на верхней грани, то игрок может еще три раза её ударить и отогнать дальше от круга), а также и мучалки надо было отмучить тому, у кого больше начеканки. Если никому не сумел загнать лепету в круг, то водишь снова. На цифре X все сгорало.
Считалка: "На залотом крыльце сидели: царь,царевич, король, королевич, сапожник, портной - ты кто такой?" Ты говоришь, например: "царь". Считают снова, и если "царь" выпадает на тебя, ты выходишь, с остальными считалка продолжается, пока не останутся двое, один из них будет водить.

О. Козырев. Игра в чугу.
На прочерченный по земле кон ставится чуга, деревянная круглая чурка толщиной с руку и длиной сантиметров двадцать. Команда стоит метрах в пятнадцати от кона с тяжелыми битами в руках. Водящий, который определяется или перехватом по палке, или считалкой, занимает место на кону. Игроки по очереди выходят на "сало" и бьют чугу, бросая в неё битой. Очерёдность определяется путём "купыляния" биты по полю: бросаешь биту вертикально колесом, у кого дальше укатится, тот и первый. Если игрок попал по чуге, та с треском вылетает с кона и летит метров за 10-15. Водящий бежит за чугой, игрок - за битой. Если водящий успел поставить чугу и крикнуть "чур за такого-то", игрок, который бегал за битой и не успел добежать до неё или с битой хотя бы до кона, будет водить. Но я, как игрок, добежав до биты и схватив её, могу крикнуть "чур на палке", и буду стоять, замерев на одном месте, пока кто-то из игроков вновь не сшибёт чугу, после чего я могу бежать дальше к кону, где должен крикнуть "чур на кону", если вижу, что не успею добежать до "сала" (или до "дома"), вобщем, до исходной для боя. И, что интересно, до кона с противной стороны я могу в любом месте остановиться, крикнув "чур на палке" (при этом надо действительно упереться палкой в землю и стоять "на ней"), а вот на своей стороне я обязательно должен успеть добежать до "дома", пока чуга не поставлена, иначе придётся непременно водить. Игра эта в наше послевоенное время была настолько популярна в Хмелевицах, что затевалось обыкновенно несколько конов, а зрителей собиралось столько, что порой размахнуться было трудно, да и были это не просто зрители-болельщики, они ждали своей очереди поиграть. Мужики! Бегали с нами, пацанами, гоняли чугу по деревне! Летними вечерами гул и гам стояли по селу: там в чугу, там в лапту, там в лепету, в чижа, из круга-мяч, "красные и белые", партия на партию, на сабли, в прятки (супрятки), позднее - волейбол, футбол, баскетбол (последние не так популярны были).

В.Киверин. ПОПАГОНЯЛО.
Жили мы на шестой улице (ул.Пролетарская) между Сельповским и Мелёшинским прогонами (улицами Дзержинского и Ширшова). Было нас на квартале около десятка подростков 13-15 лет, да девчонки, да с других кварталов прибегали. Набиралась компания человек пятнадцать - двадцать. В "чижа" или лапту играть - тесно, играли в "попагоняло". Игра очень подвижная, с силовыми элементами, поэтому малышей не ибрали, чтобы не затоптать. Смысл игры заключался в ударе битой по городочной чурке, поставленной "на попа". Считалочкой отбирался водящий. Он должен устанавливать попа на новом кону после удачного попадания битой тем или иным игроком, и биту подальше вперед, если игрок не докинул ее до кона. В начале игры поп устанавливается "на кону" - городочный квадрат со стороной один метр. Игроки выстраиваются на лицевой линии - в четырех-шести метрах от кона и по очереди свои биты, стараясь как можно дальше выбить попа. Линию кона игрокам переходить запрещается, и поэтому промах оставляет биту недоступной до тех пор, пока "поп" не улетит от удачного броска дальше нее. Последующие удары наносятся игроками, биты которых находятся дальше от нового кона.
В большой компании всегда найдутся меткие игроки, поэтому случаи, когда промахиваются все, очень редки. Мы, играя, загоняли "попа" до Мелешинского прогона, а затем поворачивали направление игры и гнали по прогону на мелешинскую гору до леса, а иногда и до Мелешихи. Но вот наставал момент, когда все биты были за линией кона и оставался один игрок, который также мог промахнуться или преднамеренно не попасть по "попу". Вот тут-то и начиналось...Как только бита пролетала мимо "попа" все, толкаясь и наступая на биты, ноги, а то и на руки друг другу, пересекали линию кона, хватали свои биты и сколько было силы мчались на стартовый кон. В лучших условиях был водящий. Его "поп" был ближе всех. Можно представить, как толпа в два десятка подростков, сломя голову мчится с Мелешинской горы в город... Представить можно, но это будет вовсе не то... Это надо видеть! Курицы, собаки, кошки - все в стороны. Мамаши хватают заранее малышей. Толпа...нет табун мчится, как паровоз, набравший ход. На больших дистанциях происходит разделение - более быстрые уходят вперед, более медленные отстают. Самые драматические события развиваются на коротких дистанциях. Неуправляемое стадо, не разделившееся по скоростям, несется сплошной массой и горе упавшему или попавшему на линию бега.
И куда торопились?.. Поставивший самым последним конец своей биты в квадрат, становится водящим. Вроде бы спокойная должность, ставь себе "попа" на попа... Ан нет! Водящий не сможет показать лихой удар. Такой удар, когда "поп" улетает намного дальше биты и другие игроки оценивающе крякают. Да и вообще, соревноваться с другими престижнее, чем водить.

В.Киверин. Считалки.
На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой, говори поскорей, не задерживай добрых людей.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Царь велел меня повесить! Я висел, висел, висел - ветер дунул, я слетел.
Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: "Буду резать, буду бить, все равно тебе водить".

В.Торопов. Головастики.
В Русско-Краинских деревнях Солдатское и Зыковское видел я игру, которая называется "В головастика". На земле вычерчивается обширная, произвольная по рисунку "лужа", в ней обчерчиваются два-три "острова". Простой считалкой определяется водящий, который мочальным воланом (мочальный мячик с хвостом) должен засалить игроков, бегающих по "луже" и уворачивающихся от волана. Игрок не должен пересекать границ "лужи", что бывает трудно сделать,так как рисунок ее произволен и причудлив. Засаленный игрок выходит из игры, так что в конце концов остаются водящий и один из игроков, который или становится водящим, или же, сумев увернуться от волана до определенного счета, становится победителем, а игра повторяется с прежним водящим. Игрок, во время игры перескочивший за черту, или выходит из игры, или же становится водящим - не помню.

В.Торопов. Игра в ремень.
В этих же деревнях на беседках довелось мне поиграть в местную игру "в ремень". Меня поставили спиной к толпе девчат, ладонями я прикрыл щеку. Одна из девушек хлещет меня ремнем, бросает его на пол, и я должен был угадать, кто меня "выбрал". Если угадывал, мы шли в сени целоваться. Если же не угадал, с меня брали фант, за который я должен был потом отработать: спеть, сплясать и так далее. Если же эта девушка мне не нравилась, я мог ее отправить из сеней, но идти был обязан, так как за неповиновение хлестали ремнем. Мне, например, досталось крепко - спина долго болела от ремня девичьего. То же самое потом повторялось с парнями: парни хлещут - девчата угадывают.

В.Торопов. Танцы "вслепую".
Кавалерам завязывают глаза и по окончании танца они должны были угадать, с кем танцевали. Во время танца поэтому стараешься ощупать партнершу, чтобы хотя бы что-то запомнить. Я, например, нащупал сережку в ухе, по ней и узнал, а один мужчина свою собственную жену не узнал. Смеху было! Причем, если не узнал, должен будешь еще отыграть фантик.
Конечно, это игры взрослых компаний. Одна из них, например, "В прищепки": Навешивается определенное количество прищепок на различные места, а игрок с завязанными глазами должен был эти прищепки собрать. Или "Карандашом - в бутылку": держишь сзади привязанный за ниточку карандаш и, приседая, должен попасть карандашом в горлышко бутылки - очень тонкая работа.






III. Обряды и обычаи

Беседки
Поскольку родители у меня были учителями, на беседки мне бегать было нельзя, на гулянья, то есть деревенские праздники, тоже с оглядкой. Всё это в те годы считалось пережитками дикости, отсталости, искоренять которые и призваны были учителя, передовой отряд интеллигенции, как их тогда называли - они в те поры много искоренили. И только когда уже учился в художественном училище, однажды зимой, во время каникул, ребята и пригласили меня на беседки в соседнюю деревню Дыхалиху.
...Только через порог переступил: "Плати фантик", - слышу. _"За что?"_ спрашиваю." _"Здороваться надо!" Вышел за двери, еще раз зашел: "Здравствуйте!"_ говорю. _"О-о, кто пришел! Здорово! Проходи, садись", - ребята-то все знакомые. О ходе беседок, играх и танцах я немного записал в сборнике "Фольклор Заветлужья". Скажу только, что за фантик присудили мне в конце беседок "ткать кросна": садишься на пол, вытянув ноги, и на руках должен пропрыгать через всю комнату. Сильно "утрамбовывает", долго ноет, будто сам себя батогами нашлепал. А когда в "ремень" играли ("столбушку зажигали"), девчонка меня выбрала. Выходить к ней надо было обязательно, а то ведущий ремнем нахлещет (а бьет он по- настоящему). Вышел с ней в сени, думаю: ну что я останусь досиживать, завтра уеду, только девчонку подведу. А закон игры такой: если девчонка эта не нужна, ты отправляешь ее обратно и говоришь: "мне вон ту пошли". Она идет, ее за плечо тронет: "Ты иди"(тоже ремнем нахлещут, если заупрямится). Если я той девчонке не нравлюсь, она меня отсылает и наказывает, кого ей послать. Так свободно, у всех на глазах, и подбираются пары. Никаких обид и конфликтов при этом не возникало. Я ее и отправил, никого не выбрав. Столбушку, правда, прервал, пришлось снова "зажигать", но ничего, не обиделись. Упрекнули, правда: "Брезгуешь, что ли, деревенскими-то, ваше благородие?". Объяснил, поверили.
Интересно мне стало. Думаю: надо же, родился в деревне, а чем мои друзья живут, чем деревенская община держится, не знаю. И потянуло меня узнать все это, понесло по беседкам да по старушкам - фольклор записывать. Приехал в Верховское село. Брат говорит: "Беседки сейчас в деревне Верховской, сбегай, посмотри". Пришел. А там всё так же, как у нас, и в ремень так же играют, "столбушку" зажигают. Девчонка меня выбрала. Понравилась. Останусь, думаю, досижу, чего отказываться-то. А я и не знал, что у них там, оказывается, не досиживают, а долёживают. Пошли к ней домой. Она в сенях холодных постелила на пол тулуп: "Ложись",_ говорит. А морозюга Рождественская - стены трещат. _"Холодновато, вроде, тут ,_ шепотком этак проворчал , - пойдем в избу". - "Туда нельзя, мама там". Ну, думаю, ладно, чего делать-то. Лёг. _"А ты чего?",_спрашиваю. _" А я сейчас." Сходила в избу, вынесла сковороду семечек, две кринки молока поставила в изголовье: вот, говорит, пей, семечки ешь, - и легла рядом. А куда семечки! какие семечки! До семечек ли тут - эдакая-то радость около меня. Я туда-сюда руками-то: "Нельзя," - говорит. _"А что можно?" _"Ничего нельзя. Ишь, какой баловник", - руку мне на место укладывает. _"А потом чего?" (рукой-то опять поглаживаю) _"Утром маме покажемся, договоримся, когда сватов посылать". Это вроде как бы смотрин получается. _"Ой нет, - говорю, - ты уж тут долеживай, а я лучше где-нибудь достою" - и убежал. Потом только понял, что неладно я сделал: девчонка меня при всех выбрала, домой увела, а я, выходит, забраковал девку-то. Парни с ней и гулять-то теперь не будут. А я что - уехал, и ладно.
И такой древностью повеяло на меня от этого обычая. Ведь как просто: посмотрели друг на друга, "стрельнула" в сердце симпатия взаимная, зачем откладывать - завтра же и сговор. Самая надежная тяга - с первого взгляда. Свидетели её вся деревня, да не одна. И никаких обид - все видели, подтвердят и защитят, если что. Обычай - закон, нарушителя сами же и накажут. Обоюдное влечение, взаимная симпатия - надежная цементирующая сила семьи. Беседки, таким образом, не просто заполнение зимнего досуга или вечеринка от безделья, это часть единого непрерывного процесса существования крестьянского рода, часть жизненного комплекса, пронизывающего весь уклад деревенской жизни и сопровождавший сельского жителя от рождения до смерти. Разрушение этого комплекса, или даже неумелое и неуёмное вмешательство в стихийно сложившуюся систему взаимоотношений может привести к непоправимым последствиям, к деградации и вырождению деревни.

Олёны.
И был у нас праздник в Хмелевицах - Олёны. Он и сейчас есть, конечно. Но это уже не то, хотя популярность его настолько велика, что и по сие время съезжаются к 3 июня со всех концов страны великой. На один день! В такие дали! И зачем? Да чтобы на кладбище родителей помянуть. Один раз в году у нас поминали на кладбище. Но зато так поминали, что, наверное, покойники в гробу переворачивались, а от воплей и плачей, от слез, пролитых на могилах (то и знай, от этого), 3 июня над кладбищем и Хмелевицами обязательно дождь проливался: к 12 часам, когда кладбище затихало и люди уходили, сгущалась мгла на небе и лил дождь. Полчаса,час. Дождь идёт, солнце палит, а земля сухая.
На кладбище не пили, а угощались с родителями. Пивом. Хмельным. Густым. Темным. Пили дома, после кладбища. Там была и водка. Но пиво деревенское в этот день было в каждом доме обязательно. Водку пили, да, а поминали - пивом. Да чтобы пенилось, а то осердятся покойные. Тетя Анна, например, мама Юры Копылова, друга нашего, когда мы с братом зашли к нему (вернее, забежали, чтобы на гулянье идти), сначала нас на кухню завела и с горделивой радостью показала на корчагу: "Смотрите-ка, ребята, пиво-то - шапка выше корчаги! Вот дак угодила! Вот дак угодила!" И не отпустила нас, и хлопотала у стола, пока и мы не отведали напитка этого во славу предков наших. Во славу, потому что ни у кого из нас даже сомнения не возникало, что предки наши сейчас не с нами. Тут они, рядом - для того и вопили всё утро, чтобы поднять да домой привести. А вот у кого не вспенилось, значит, не разбудила, и нет его сейчас с ней, батюшки её родного.
Женщины вообще почему-то больше плакали по отцам, и в плачах своих, причитаниях "будили" от сна вечного, домой звали "в гости гостя дорогова, свово батюшку роднова". Отец берег девок, наряжал, одевал, холил, чтобы замуж отдать подобру-поздорову да выкуп хороший получить. Девка - капитал, товар ходовой. Даже самый бедный мужик сумеет нарядить дочку свою, чтобы "глянулась". На гуляньях и в самые трудные послевоенные годы не видывал я в Хмелевицах девок в лаптях. Потому и торопились они на кладбище, чтобы батюшке родимому изложить свои горести замужние. Нам, мальчишкам, с хмелевицкой горы было видно, как со всей округи по дорогам полевым - от Каменника и Кротова, от Сальмы и Обанихи, от Музи и Скородумова, вереницами и поодиночке, в лучших нарядах, в самых цветастых платочках и с узелками припасов поминальных спешили они наперегонки (кто пораньше, тот и учтивее) на этот спектакль слёз, бесконечными ручейками вливаясь в грохочущий водоворот кладбищенского воя, набегу уже готовые к реву. А те, кто замешкался, еще на дамбе, за Какшей, всхлипывая от обиды и горечи, ускоряли шаг, на ходу упрекая себя и домашних: "Говорила ведь - опоздаем, говорила ведь - опоздаем. Ой, батюшки! Ой, батюшки! Да что хоть я! Опоздала ведь. Воют уж". И - через Хмелевицы, через кладбищенское поле, по пыльной дорожке, все более распаляясь, всхлипывая и постанывая, вся в слезах добегала она наконец до могилы, и тут уже не сдержать: "Ой! Ой да посмотри-ко ты, да родной тятенька-а! ой! ой! Ой да посреди-то ног да сирота лежи-ит! Ой да ты послушай моих ба-се-нок, ой да про житье мое сиротскоё. Ой да при родимом-то при тятеньке, не вставала я ранёшенько. Ой да не ломала белы рученьки на тяжелой на роботушке! Ой! Ой, батюшки!" Бывало, плачет- убивается бабенка на могиле умершего мужа, а новый супруг рядом стоит, успокаивает: "Ну что уж ты, право, не вернешь ведь - проживем, поминать будем", - и сам плачет. Тут было не то что бы всё позволено, а всё простительно, потому что надо было как-то взбудоражить, поднять, напомнить своим близким, что я тут, я помню, я пришла. Чтобы и они нас тоже вспомнили, знали, что и мы их не забываем, и не сиротами безвестными лежат они в земле сырой. Дух предков жив пока мы их помним, и пока мы помним, они с нами. Это сеанс живой связи с предками, с нашей памятью, то есть с самими собой. Плакали до истерик и до обмороков. Но это были не пьяные слезы, пили уже дома, после кладбища, а в восемь часов утра пьяных на кладбище не было. Да и вообще, водку на кладбище не пили, наверное, до середины шестидесятых годов. Так что вой этот это публичная, не постыдная в этот день, жалоба, поданная людям через родного посредника, к которому уже не предъявишь претензий. Вот почему в миг такого плача "посредник" жив: он принимает жалобы, успокаивает, утешает и примиряет родичей с жизнью. Сила воздействия таких плачей поразительная. Самые крепкие мужики стояли у могилы, глотая слезы. Даже одну плакальщицу невозможно выслушать, не всхлипнув. А тут - все кладбище: пластом лежат на могилах и воют. Гул страшного рёва, сливаясь в мощный, ураганом ревущий поток, слышен был за многие версты. Стоишь, бывало, на горе хмелевицкой, людей не видно, и кажется, что это не они, не люди, а само кладбище воет. Гудит, как в резонаторе. Сосны вибрируют. Воздух колышется, листья на тополях трепыхаются. А волна этого гула настолько плотна, густа и упруга, что давит на уши, сжимает виски. На упругой волне плача, кажется, даже мертвые могут воспрянуть.
И это не преувеличение. Подобные обряды общения с духами предков знакомы народам всего мира, причем приемы и способы такого общения абсолютно одинаковые. Совместные коллективные вопли, плачи и причитания, барабаны и дудки, ритмичные движения и плескания рук, производимые с нарастающим накалом, способны, видимо, концентрировать в малом пространстве довольно мощный энергетический заряд, достаточный, говоря современным языком, не только для подзарядки осевших за зиму аккумуляторов нашего собственного духа, но и для подпитки сети Единой Энергетической Системы человеческого духа в целом, потому как все мы - дети Природы, частицы единой всеземной человеческой цивилизации, основанной на движении, развитии и проявлениях энергетики общечеловеческого Духа. Кто видел Олёны, тот видел живую, многосоттысячелетнюю древность в её характерном действии и на себе испытал благотворное влияние, ощутил энергетическую подпитку от общения с предками.
Выть умели все, но лучшие плакальщицы пользовались особым уважением. Их приглашали "обвыть" покойника, помянуть на могиле. Были особые плачи "по солдату", "по отцу", вобщем, по кому закажешь. Хороших плакальщиц и сейчас еще можно найти в Большом Широком, в Свече, в Красногоре, в Музе, в Извале и, конечно же, в Хмелевицах. Последний раз я записал на магнитофон плач по отцу в 1983 году от тети Лиды хмелевицкой (Л.П. Лебедева).
С кладбища все уходили умиротворенные, удовлетворенные, приветливые и доброжелательные. Местные с пригашенными гостями садились за домашние столы, пришедшие из дальних деревень занимали места для трапезы по хмелевицким угорам. Здесь уже выпивали по-настоящему, в разговорах все реже упоминали покойного, переходя на обсуждение сначала повседневных забот, потом постепенно доводя "собеседования" и до личных персональных характеристик.. Так заканчивалась первая часть праздника.

Ритуальные поединки.
Часам к двум дня потихоньку-помаленьку народ стекается на центральную улицу. Прохаживаются по селу, мерно шагая (шеренгами - под ручку) и мирно беседуя. А поскольку места на всех не хватает, то толпы передвигаются по селу как бы в поисках свободного места. В конце концов выстраивается бесконечный хоровод, состоящий из двух встречных потоков организованных в шеренги участников. В основном женщин. Конечно же, это был парад мод, причесок и нехитрых украшений. Даже старушки как-то по-особому расцветали в своих лучших нарядах из цветных ситцев. Залитые жарким предвечерним солнцем, ярким пламенем вспыхивали живописные всполохи платков и косынок, платьев и сарафанов. Преобладающими цветами праздника, как мне запомнилось, были масса белого и солнечно-красного. На фоне как бы облитых солнечным медом стен домов, в мареве золотистой пыли водоворот этих красок представлял из себя живописное зрелище.
Хождение из конца в конец села с песнями, разговорами, веселым и шумным гомоном вносило элемент организованности, размеренности. Но не надолго. В общем мирном веселом гуле праздника чувствовалась настороженность. Делясь новостями, подпевая лирической песне, все как бы прислушивались, переглядываясь в тревожном ожидании. Парни из дальних и ближних деревень еще деликатно уступали дорогу встречной ватаге. Все как бы ждали подкрепления. И оно приходило: в центре - медью обитая хромка-кустарка, по флангам, в крепком кренделе локтей, - разудалые молодцы хмелевицкой команды. Хромка рвет воздуха взрывами переборов на пределе децибелов, ватага глушит ее громоподобным кличем боевой песни. Запев вел обычно "атаман" - резко, отрывисто, скороговоркой, с сильным ударением, почти выкриком на втором слове, ватага подхватывала запев и заканчивала куплет уже в растяжку:
Атаман: "Вот она и заиграла - двадцать пять на двадцать пять!" (лады и басы у кустарной хромки по 25 клавиш -К.О.)
Ватага: "Вот она и за-и-гра-ла-а,
Двадцать пять на двадцать пять"
Атаман: "Вот она и загуляла, наша шаечка опять!"
Ватага: "Вот она и за-гу-ля-ла-а,
Наша шаечка опять."
Атаман: "Ата-ман идет по бережку, за ним подросточки."
Ватага: "Ата-ман и-дет по бе-ре-е-жку,
За ним под-рос-точ-ки,"
Атаман: "Кто заденёт атамана - засверкают тросточки!"
Ватага: "Кто за-де-нёт а-та-ма-на-а,
Засвер-ка-ют трос-точ-ки!"
Атаман: "Мы железными тростями разобьем чугунной мост!"
Ватага: "Мы же-лез-ны-ми тро-стя-ми-и
Разо-бьем чу-гун-ной мост,"
Атаман: "Кто заденёт атамана, измолотим, как овес!"
Ватага: " Кто за-де-нёт а-та-ма-на-а,
Из-мо-ло-тим, как о-вес."
Атаман: "Наша маленькая шаечка гуляет и гуляй."
Ватага: "На-ша ма-лень-ка-я ша-е-ечка
Гу-ля-ет и гу-ляй."
Атаман: "Нашу маленькую шаечку никто не задевай!"
Ватага: "На-шу ма-лень-ку-ю шае-еч-ку
Ни- кто не за-де-вай."
Атаман: "Дайте мне остепениться, атамана сшибить с ног."
Ватага: "Дайте мне ос-те-пе-ниться-а-а,
Ата-ма-на сши-бить с ног,"
Атаман: "Нашу маленькую шаечку зажали в уголок"
Ватага: "Нашу ма-лень-кую ша-е-чку
Зажа-ли в у-го-лок."
Атаман: "По моей по голове ходила гиря на ремне"

Ватага: "По мо-ей по го-ло-ве хо-
Дила ги-ря на рем-не."
Атаман: "Гиря двухфунтовая, да для меня фартовая"
Ватага: "Ги-ря двух-фунто-ва-я да
Для ме-ня фар-то-ва-я"

Обычно мирный "сормач", под мелодию которого танцевали на беседках или пели страдания, звучал здесь грозно, раскатисто, как боевой гимн, сплачивающий и воодушевляющий ватагу. Он настраивал дружину на боевой лад, заряжая энергией, вселяя уверенность в своей непобедимости: мы сильны, мы сломим противника. Казалось, им вообще никто не может сопротивляться. Нет. Смотришь, такая же ватага ребят из соседних деревень, из Обанихи или из Савина, прут навстречу, не сворачивая. У них свои "соромные" гимны, а разве потерпишь хулу в адрес своей родной деревни, на глазах сотен земляков! Нет. Всё. Хватит. Натерпелись. Стенка - на стенку. Там все - герои. Атаманы сшибаются, ватаги держат фланги. Главное - пробить стенку. Потерявшая строй дружина рассыпалась и проигрывала, убегая в сторону своей деревни. Обановских обычно гнали до моста, сальминских и ерминцев - до Мураихи. Там мураихинские ребята (мы говорили "мураенцы") останавливали наших: "Ребята, всё, хватит, нам завтра с ними на работу выходить" (один колхоз-то). Победители возвращались, шествуя по селу с победной песней, всячески понося противника (и их деревню) и восхваляя свои достоинства, вроде: "Хулиган, мальчишка я, Не любят девушки меня. Хоть любите, не любите, Хулиганить буду я."
Атаманами, предводителями хмелевицкой ватаги были обычно парни из более древних крестьянских фамилий, первопоселенцев села - Голубевых, Сорокиных, Копыловых, Жидковых (может, вернее, Житковых, от "жита"). Заканчивались такие песенные гулянья своеобразными песнями-клятвами в верности и преданности товариществу: "Мы с товарищем вдвоем загуляем, запоем, Все пути-дорожки знаем, ночевать домой пойдем."
Мелодия "соромотной" песни, как я понял, не имеет отношения ни к деревне Соромотной, ни, тем более, к Сормовскому заводу, как потом ошибочно стали считать. Истоки названия надо искать в значении слова "сорома" - срам, позор, унижение. Это ватажные песни, назначение которых унизить, осрамить противника, а в своей ватаге создать атмосферу уверенности, непобедимости, несгибаемого боевого духа. И демонстративный обход деревни с боевым гимном это своего рода инсценированный воинский танец защитников деревни, её стражей. Наверное, так и было в древности, когда приходилось оберегать свое поселение от воинственных соседей.
Мы, мальчишки, с тревогой следили за баталиями. А когда наши старшие братья уходили с ватагой в соседнюю ("опасную") деревню (в Музю, например, хотя враждовали там обычно с Извалом да с Соколом), мы с трепетом прислушивались к гулу сражения, стараясь определить, чья берет. Гул этот, слышимый в Хмелевицах (за пять километров от Музи) напоминал мне шум далекой битвы, где сражаются наши братья, и мы ждали их, живых и здоровых.
Бывало и хмелевицкую ватагу побивали в других деревнях - и в Обанихе, и в Савино. Убегать приходилось от Савина до Красногора (там ребята были дружественно расположены к хмелевицким и заступались за них), о чем они, однако, нисколько не смущаясь, со всей откровенностью и рассказывали в песне:
"Поиграй Соромотную,
Я спою Наплавино,
Больше разу не пойду я
На гулянье в Савино" (поет: "Боле разу не пойду я...").
После этого в Савино уже никто из хмелевицких и не ходил. На гулянья, конечно, а так-то, после праздника, так сказать, в будни, пожалуйста, никто и пальцем не тронет. Соберутся утром в МТС (одного-то дня, правда, никогда не хватало, чтобы погулять, прогулы уж не ставили дня по три) и начинают обсуждать: "Ну ты, паре, мне вчера сильно больно заехал." _"А-к, ну чего сделаешь, так уж подвернулось, ты уж больно борзо подскочил." _"Ну ладно, ладно. Дак ты приходи к нам на гулянье-то, переведаемся". _"Ясно дело, как же, придем".
Никаких кровных обид обычно не возникало. Да и не могло быть, так как были очень строгие правила, своего рода кодекс законов улицы. Мы жили ватагами, что уж там - беспризорщина да безотцовщина: отец на фронте, мать все дни на работе (днем еще повестки, ночью похоронки разносить), дома-то редко и видели. Жили сами по себе. Мне три года, ребятам по шестнадцать, а все в одной ватаге бегали: они на колокольню, и я за ними на колокольню лезу, они в карты играть, и я в карты, они курить, и я курить. Яйцо возьмешь в гнезде из-под курицы, сменяешь на стакан самосада, закрутишь козью ножку, загнешь - куда там, мужик! Но зато всегда под опекой да под защитой. Одновозрастные-то подерутся, как петухи, и разойтись не могут: "Ты сё, ты сё на мя письку длочишь?" Оглядываются оба: разнял бы кто, да некому - все такие же сопляки. А тут подойдет парень взрослый: "В чём дело?!" _"А чё он?" , "А чё он?" Тому и другому по затрещине: "Оба неправы" - и всё, вместе опять, еще и дружнее играют. Большая ошибка была потом в педагогике, когда разделили строго по возрастам, улица лучше учит. Там законы строгие. Не дай бог напинать лежачего - свои же побьют. Вот у меня брат разодрался с парнем. Я тоже, было, за брата заступиться выскакивать порывался. Держат. Сиди, говорят, один на один разберутся. Ну вот, выходят они и договариваются: "Ну что, Мишка, как будем?" _"Ну давай до слезы" (когда по носу стукнешь, слеза непроизвольно вылетает). Слезу заметил, останавливается: "Будешь?" -"Буду" -"Ну, давай до первой крови". Нос разбил, опять спрашивает, будет ли. _"Будем, будем" _"Ну, тогда до упаду". Упал - всё, останавливается, спрашивает, будем ли продолжать. _"Всё, Мишка, всё". Поднимаются, и опять вместе. А так, чтобы мстить или из-за угла где-то подкарауливать, такого не бывало, свои же накажут (при всех ведь было). А уж об оружии и речи не было. У меня вон ружье с пятого класса, а и думы никогда не было, чтобы народ пугать, как и нет его. А дураку-то и табельное оружие нельзя доверять. Году в 1965, помню, в Музю на Ильин день (2 августа) приехал командировочный по службе с табельным пистолетом. Напился, и пошел гулять по деревне-то. А там ребята наши хмелевицкие повздорили с кем-то (наверное, с извальскими, потому что с музенскими дружно жили). Ну, этот (тоже герой!) пистолет достал, разгонять вроде бы. А в гражданском был. Ребята увидели пистолет-то, да все дружно на него и навалились, отбирать - не по закону, мол, дерешься. Тот выстрелил и убил паренька хмелевицкого. С тех пор и гулянье в Музе загасло - не гуляется на убиенном-то как-то. Не только от этого, конечно. Тут еще деревни стали "неперспективные" сносить да свозить в одну усадьбу, народ уезжать стал на новые стройки - вобщем, допекли наконец-то деревню-матушку.
Кроме Хмелевиц подобные вулканические явления наблюдались в Большой Музе, Соколе, Скородумове, Обанихе, Соромотной, Дыхалихе, Красногоре. В других деревнях, а их большинство, праздники были более-менее тихие, какие-то красиво-безопасные, безмятежные, что ли. Хотя в Верховском, помню, тоже крепко гуляли. Интересно и то, что эти "гнездовые", родовые ватажные деревни отстояли друг от друга примерно на равных расстояниях: от Хмелевицы до Музи 5 километров, до Скородумова 5 километров, до Красногора - 5, до Обанихи - 5. Одна Дыхалиха находится от Хмелевиц в 1 километре, но тоже отчаянная деревня. С остальными соперничали только в престольные праздники, притом наиболее рьяно и агрессивно соперники вели себя на "своем поле". Зато и невесты лучшие считались в Большой Музе, Скородумове, в Обанихе, Соромотной, а женихи, естественно, в Хмелевицах, Дыхалихе, Красногоре. Девки, конечно, тоже хороши были, но в чужих-то деревнях вроде как и еще краше. Так и разрастались Хмелевицы да Красногор за счет утраты невест соседними деревнями, а сейчас многих из этих деревень нет и в помине, и драки ритуальные прекратились - одно хулиганство осталось, а оно постоянно и круглогодично.
Однако и возрождать утраченные ритуалы бесполезно. Надо просто оставить деревню в покое - не ссылать да не раскулачивать в угоду какой бы то ни было идеологии, пусть даже, казалось бы, самой новейшей. Надо изучать жизнь, а не ломать да переделывать её каждый раз заново. Сложится новый уклад деревенской жизни, с другими праздниками, с другими ритуалами и обычаями, и новые поколения исследователей будут собирать по крупицам образцы уже новой культуры. А нам хотя бы эту понять. Почему, например, название такое праздника - Олёны? Я думал раньше, что это церковный праздник в честь Елены и Константина Константинопольских. Но, прожив всю жизнь, от Хмелевиц не отрываясь, представления даже не имел, что церковь-то у нас в честь Макария Унженского построена, а не в честь этих благоверных святых. А если это так, то у нас в Хмелевицах никогда в жизни и не было престольного праздника, или не прижился, как ни старались. Но тогда Олёны это такая древность, что до истоков нашего праздника и не докопаться. И хотя потом, из рассказов М.В.Логинова, жителя д.Дыхалихи, и из летописи Г. Коломарова, я узнал, что у нас в селе, между Дыхалихой и Хмелевицами, где сейчас кладбище, была часовня, построенная в честь святых Елены и Константина (в наше детство там фундамент и часть стены кирпичной оставались), еще более древняя, чем церкви в Хмелевицах, меня не покидало ощущение, что праздник наш еще древнее часовни. Как-то я у мамы спросил об этом. Она и объяснила: праздник этот еще называется Олёны-льницы. К 3 июня заканчиваются все весенние посевные работы, а последней посевной культурой в деревне был лён. Вот в честь окончания полевых работ и устраивали праздник. А еще Олёну называют льносейкой, льняницей, длинные льны (г."Губерния", № 19, 1-6 июня 2001 г). Совершенно самостоятельно, на основе поисков корневой первоосновы слова, к такому же выводу пришел и местный исследователь генетического древа языка инженер В.П.Киверин. Мне тоже такое объяснение понятно. Оно открывает будущим исследователям путь к глубинным тайнам нашей народной культуры, может быть, не менее древней, чем все известные нам цивилизации. А там такой простор, что места хватит всем.

Поминальные хороводы, или выкликание души предка.

Первый раз увидел я хоровод, так сказать, в натуральном виде - природный, естественный, деревенский - где-то в конце войны (году в 1944 или в 45). Весной. После Пасхи. Но до Олён. Травка росла на лужайке, гусиная лапка мы её называли: мягкая, пушистая - босиком по ней хорошо было бегать. Лужайка эта на самом краю горки была, в конце Хмелевиц в сторону кладбища, слева от дороги. Вот там вечером и водили женщины хоровод. Были ли они в сарафанах, или просто в длинных платьях, не помню, но в войну в сарафанах, то есть в широких длинных, до пят, полотняных домотканых и домокрашенных юбках с длинными проймами через плечо, еще ходили.
Водили они хоровод так же, как потом видел я на сцене в исполнении Архангельского хора: одна за одной по кругу мелким шажком, довольно плотно друг к другу. Только руками они не махали, а держали их, скрестив под грудью. Шаг этот можно назвать "с хромотой на левую ногу": шагнет чуть-чуть левой, правую приставит, шагнет, приставит. Ходили не по-балетному, на носочках, а всей ступнёй, как бы на пятках. Получался притоп, но на лугу не слышно, вернее, слышно было ритмичное глухое сопровождение притопом.
Яркая весенняя зелень пушистого ковра "гусиной лапки" с желтыми шариками цветов, пестрые сарафаны, тихий солнечный закат, а главное, наверное, сказочно красивая мелодия, успокаивающая и убаюкивающая, меня заворожили. Водили они "Лебёдушку" и "Хмель". Ведущая подавала голос: "Как по-о мо-о-рю-у, Как по мо-орю"_ с ударением на каждом первом слоге с "о" и со "ступенькой" в голосе на втором протяжном "о". Все подхватывали и продолжали: "Как по морю, морю си-и-не-му, Как по морю, морю си-и-не-му-у".
Через много лет я записал этот хоровод у Лидии Сергеевны Мишенёвой, жительницы села Хмелевицы, а в конце пятидесятых увидел его на сцене Рязанского театра в исполнении Архангельского народного хора (вообще, из всех народных коллективов тех лет, которые я видел - Рязанский, Воронежский, Саратовский, Архангельский и Уральский - ближе всего по духу мне были Уральский и Архангельский, наши они: плавные, напевные, без визга и топота). Поскольку текст "Лебёдушки" сейчас известен всем, лестно мне уже то, что хоровод этот северный водили у нас в Хмелевицах. И не артисты ансамбля, а женщины деревенские. Жив он у нас был, по крайней мере, до конца сороковых годов. А вот как "Хмель" водили, не помню. Помню отрывки, вроде: "вейся, вейся, садовой хмель" да "позову я в гости гостя, в гости гостя дорогова, свово батюшку роднова"_ это я помню хорошо.
Потом, когда я друзьям рассказывал, что видел хороводы в деревне, никто, конечно, не верил: "Какие хороводы! Давно они вымерли. Да, поди-ка, и не было их вовсе - выдумки сценические". Но в деревнях, куда мы ездили записывать песни, помнили: что-то знакомое, говорят. А когда 4 мая 1987 года мы с Риммой Яковлевной Малышевой, заведующей автоклубом, приехали в Извал, Голубева Зоя Алексеевна (1925 г.р.) мне сразу и сказала: "Ой, дак Хмель-от все знают", - и продекламировала: "Позову я в гости гостя, в гости гостя дорогова, посажу я в подокошко: "Ты попей, попей, покушай, моего житья послушай. Как живу я, млада, маюсь..." - вот это хмелем. Вишь, она вышла взамуж-то больно несчастливо - вот и причитает."
И только в 1990 году, уже в Шахунье, записали мы полный текст этого хоровода с голоса исполнительниц Соловьевой А.И. (1917) и дочери её Лебедевой Г. В. (1939), кстати, из Хмелевицы. Музыковед и композитор Харлов А.В. (Н.Новгород), участник экспедиции 1990 года, положил этот хоровод на ноты, включил в фольклорный сборник песни ("Заветлужье".Н.Н.,1992), и сейчас ансамбль хмелевицкого Дома культуры исполняет его как гимн нашего древнего села. И многие другие из записанных нами песен поют. Ожили, возродились, воскресли и теперь уже никогда не умрут наши находки - о таком счастье мы только мечтать могли, когда организовали фольклорную группу при нашем молодежном Клубе в декабре 1971 года.
Более того, они близки и понятны людям, так как не умерла ещё традиция поминания предков в наш светлый праздник, в день Олёнья 3 июня. Обрядовость, правда, сменилась. В те годы на кладбище еще не было ни столиков, ни оград, ни скамеек: на могильном холмике расстилали скатерть, выставляли припасы - то есть тризну справляли на могиле заодно с предками, и всё кладбище было как бы семьёй единой. Ныне не то: тихо на кладбище стало в Олёны - слышно только, как стаканы брякают за оградами железными. Ну, что поделаешь: иные времена, иные нравы. Главное все-таки в том, что не выветривается у народа нашего привязанность и уважение к предкам, корням своим - едут со всего Союза бывшего великого. Это хорошо. На кладбище уже не воют - молятся на могилах. Может, это и неплохо, может и хорошо, трогательно даже, но в те годы это осуждалось: "Молятся, на-ко, - здесь ведь не церковь".
Многие из записанных нами песен, в том числе и хороводы, по сути своей являются плачами в составе единого обряда поминовения, многосторонне связанного с событиями и явлениями крестьянской жизни. Накануне свадьбы, например, невеста тоже выходила на Красную горку и причитала родителям: "Полечу я, кукушка, полечу я, горюшка. Мимо леса, мимо темного, мимо оболочка черного, соловьева мимо гнёздышка. Соловей ли ты, соловушка, соловей - вольная пташечка. Полети-ка, соловеюшка, на родимую сторонушку. Передай-ка, соловеюшка, отцу с матерью низкой поклон. Тяжело жить во чужих людях, у чужова отца-матери..."
В обрядах поминовения вообще много таинственного и непонятного. Например, когда человек умирал, по нему не выли, и на похоронах молчали. А вот в Олёны завоют, даже если несколько дней прошло после похорон или почти год. Или, ещё: на кладбище все (много сотен плакальщиц!) одновременно, открыто, единодушно и громогласно жалуются предкам на своё житьё невыносимое, как-будто жить им тошно. До обеда. А с двух часов дня до следующего утра - поют и пляшут так, будто счастливее их и на свете нет.
Объяснить это можно необходимостью уравновесить в энергетической системе человека запасы положительных и отрицательных эмоций. Много отрицательных - тягостно, много положительных - опасно. Вытряхнул накопившуюся "грязь" горя - пустоту заполняет энергетический заряд веселья. Выплеснул весёлое - чисто на душе, спокойно. Недаром после таких праздников дня по три на работу не ходили - покой в душе (своего рода нирвану) нарушать не хочется. Но - надо. И вот это "надо" опять за год накопит перевес отрицательного. Естественно и непринужденно с такой особенностью нашего организма считались все древние цивилизации.
...Ну ладно, думаю, на кладбище, при всех, позволительно жаловаться на тяготы жизни "во чужих людях". А дома когда причитали, родителя выкликали, за стол "сажали", там ведь и родственники мужа сидят, у них тоже свои предки есть - все и будут жаловаться друг на друга? Свекровь тоже может пожаловаться на невестку, что бездельницу вырастили да им сбагрили - как ни старайся, всё равно ведь не угодишь. Что же тогда за столом-то будет? Нет. Оказывается, за стол родителя только приглашали посидеть с ними, уже без жалоб на житьё - там разговоров будет много, пусть сам и послушает:
"Эй да ты, ты сходи-ко, ми-лая дочь (-"Можно сына послать", - говорит плакальщица П.П.Лебедева из Новоселовки, у которой записывали мы плач по отцу)
Эй да по, поищи-ко ро-одителя,
Эй да что, что роди-мо-ва тятеньку.
Эй да при, приведи его, родимая,
Э-эй да во, во свою-то в нову горенку,
Э-эй да по, посади-ко по-од о-ко-шечко
Э-эй да что, что за свой да за дубовой стол
О-ой (_"Тут много, - говорит плакальщица, - хватит")
_А за столом-то, - спрашиваю, - жаловались на житье?
_ Нет, что хоть ты, там ведь все сидят, - (можно подумать, что на кладбище никого не было). Просто, плач на кладбище, поминальные обращения к предкам за столом и выкликание предка накануне праздника это разные категории плачей. Плач на кладбище индивидуален, за столом - знак памяти и уважения, а хоровод накануне праздника - это напоминание, заявка, приглашение или предупреждение о скором свидании с предками: жди, дескать, скоро придем. Своего рода выкликание предка. А хоровод - лучшая форма такой коллективной заявки. Таков и хоровод "Хмель":
"Пойду_ выйду во-о зе-лён сад, ой да
Нащиплю я в са, в са-аду хме-елю.

Нащиплю я в са-аду хме-елю, ой да,
Наварю пива-а, о-ох, пьяно-ова.

Наварю пива пья-но-ова, ой да
Позову я го, гостя в го-ости

По-зо-ву я гостя в го-ости, ой да,
Гостя в гости до, дорого-ова.

Гостя в гости до-ро-го-ова, ой да
Посажу я за, за ду-бо-ов стол

Сво-во гостя до-ро- го-ова, ой да
Свово батюшка-а родно-ова

Пей-ко, батюшка-а, поку-ушай, ой да,
Про моё житьё, ох, послу-ушай.

Дальше - изложение общих бед молодой замужней женщины: "как живу я, млада, маюсь", "нет житья и нет мне воли", "от людей нет обороны".
Таковы поминальные хороводы. Были и другие, связанные со сватанием и выбором невесты. Они известны - это и "Просо сеяли", и "Заинька" в какой-то мере. А вот видел я однажды пляску, которая очень похожа на хоровод. А было так. Возвращался я домой через Мураиху в Тихонов день (последнее воскресенье июня, где-то числа 28). На горку от реки стал подниматься, смотрю: на самом угоре, над рекой, где вязы растут (сейчас они посохли, - у меня этюд этих вязов сохранился), девки пляшут. Подошел: девки кругом ходят, ногами топочут топотуху, стараются - пыль столбом. Песни поют, так сказать, эстафетным способом. А парни вокруг хоровода девичьего ходят: не топнут, не охнут - важно так прохаживаются. Я спросил:
- "А чего хоть они делают?"
_ А вот, - говорят, - парни пляшут, а девки поют.
_ Как это пляшут - ни один и не топнет даже?
_ Ой, да что хоть ты - они ведь не пьяные, топать-то.
Я потом только догадался: это же хоровод они водили. Девки - невесты, парни - женихи. Пока еще потенциальные. Вот парни-то и "плясали" перед девками, свою стать демонстрировали. А девки - прыть да удаль девичью топотухой выдавали: "Пойду плясать, Свою выходку казать: Вот я, вот я, вот и выходка моя!" - ну, что-то вроде этого. Мы, видимо, просто смысл слова "плясать" забыли и исказили, хотя и сейчас еще можно услышать упрек в адрес задавалы какого-нибудь, который, так сказать, весь из себя на людях: "Ну что ты пляшешь перед нами, знаем мы тебя!" Может быть, "плясать" значит демонстрировать? Тогда и смысл этого танца понятным станет: парень степенный, выдержанный - достойный жених, девка бойкая - работать хорошо будет, не устает и не потеет на работе.
Вобщем, в деревенских обрядовых действах не было случайных сюжетов. Все они были связаны единой темой продолжения, развития и укрепления крестьянского рода, выдержаны в духе уважения к семье и почитания предков. Эти высокие нравственные принципы, помогавшие крестьянской общине выжить во все времена, и составляют наш, как сейчас модно выражаться, менталитет. И то, что мы сохранили уважение к памяти предков, говорит о жизнестойкости народа нашего. Пока мы "разговариваем" с предками, помним их и поминаем, до тех пор сильны будем и сплоченны. Духом предков сильны будем и памятью сплочены.

Дополнения и пояснения
Стр. 67. "...от слёз, пролитых на могилах...дождь проливался".
Я далёк от осознания причинной связи этих явлений (всеобщего плача и дождя), но что правда то правда: редкие Олёны пройдут без дождя - хоть немного, но капнет.
Стр.69. "Гудит, как в резонаторе..." Мы, ребятишки, бегали босиком. И, когда стоишь на кладбище, то в какой-то момент всеобщего плача земля под ногами начинает вибрировать, мелко-мелко дрожать. Песок щекочет подошвы, а до середины голени ноги как бы немеют. И уши закладывает, как это бывает в самолете от перепадов давления или в электричке от вибрации, вызванной возрастанием скорости.
Стр. 69. "...даже мёртвые могут воспрянуть. И это не преувеличение". Гарри Райт, американский писатель, врач по профессии, долгие годы изучавший обряды народов мира, в книге "Свидетель колдовства" приводит такой пример из своей практики. Было это в Дагомее, в Африке. За деревней был обнаружен труп молодого человека. Вокруг него стояла группа негров. Райт сказал, что он белый доктор и попросил разрешения осмотреть человека. Ему разрешили, без права прикасаться к усопшему. Далее он пишет: "На земле лежал здоровый молодой парень, более шести футов ростом (около 1,9 м), с широкой грудью и сильными руками. Я сел так, чтобы заслонить его своим телом, быстрым движением приподнял ему веки, чтобы проверить зрачковую реакцию. Реакции не было. Я попытался также нащупать пульс. Его не было. Не было и признаков биения сердца...Он мертв, сказал я, вставая...Нас окружила группа из тридцати человек. Низкими голосами они запели ритмичную песню. Это было нечто среднее между воем и рычанием. Они пели всё быстрее и громче. Казалось, что звуки эти услышит и мёртвый. Каково же было моё удивление, когда именно так оно и случилось! "Мёртвый" неожиданно провел рукой по груди и попытался повернуться. Крики окружающих его людей слились в сплошной вопль. Барабаны начали бить еще яростнее. Наконец лежащий повернулся, поджал под себя ноги и медленно встал на четвереньки. Его глаза, которые несколько минут назад не реагировали на свет, теперь были широко раскрыты и смотрели на нас" (Гарри Райт. "Свидетель колдовства". М.,1971,стр.128-129) Подобные ритуалы он наблюдал и у североамериканских индейцев, и у эскимосов, и на островах Полинезии. Хотя, скорее всего, подобные фокусы в экзотических странах туристам показывают регулярно, и существуют они как часть туристского бизнеса, а, поминая предков, мы "восркешаем" лишь свою собственную память. Что уже неплохо.










IV. Карта фольклора Шахунского района

Легенды и были Заветлужья
О кладах и привидениях, об оборотнях и русалках, о килах наговорных и силе нечистой, о похождениях крестьянских удальцов мы слышали с детства. Любимыми героями этих рассказов были Степан Разин, разбойники, казаки и богатыри. Все они постоянно жили рядом с нами и в нас самих. Степан Разин был нашим кумиром. Мы выдумывали истории наших сел, связывая их с име -
нами и подвигами атаманов Разина: Извал, думали мы, потому так назван, что казаки построили там укрепления - земляные валы для обороны, атаман Криуша оставил на память о себе деревню Криуши, атаман Сокол - деревню Сокол, атаман Холка - Холкино. Не сомневались мы также, что и сам Степан Разин гулял в наших краях с вольницей казачьей. И только о разинском атамане Илье Долгополове, который, как оказалось, действительно был в Поветлужье, мы ничего не знали, а потому радостным откровением для меня было исследование нашего краеведа Михаила Алексеевича Балдина, на основе архивных документов восстановившего его имя в истории нашего края (5). Но архивные документы, которыми пользовался Михаил Балдин, говорят о событиях правого берега Ветлуги, наш край наполнен лишь легендами, песнями, рассказами: о починках, поселениях и о кладах, о которых все у нас знают, многие видели и даже держали в руках вещи из них, но никто не знает, где они сейчас. Если составить вольный рассказ на основе имеющихся архивных документов и легендарных историй, собранных за тридцать лет нашей фольклорной группой, получится примерно такая, полулегендарного содержания, страничка истории Заветлужья XVI - XVII веков.
В начале октября 1670 года для обеспечения безопасности тылов основных разинских сил, скованных боями под Козьмодемьянском, и для пополнения войска живой силой в верхнее Поветлужье был направлен отряд казаков под руководством опытного атамана Ильи Ивановича Пономарева, по прозвищу Долгополов, он же Попов. Его помощником и старшиной стал Мирон Федорович Мумарин. Илья Долгополов, родом черкашенин Кадома города, был дворовым человеком боярина Юрия Петровича Буйносова-Ростовского и женат тут же во дворе, а жену зовут Грунькою Иванова дочь, войску и прибору он атамана и старшины казачья Стеньки Разина казачий атаман (6). В середине октября 1670 года разинцы овладели Макарьевским монастырем, и отряд Ильи Пономарева расположился в пределах сел Успенского, Богородского, Воскресенского и Знаменского. К этому времени повстанческие отряды Пономарева насчитывают 700 человек, из которых, по сообщению воеводы В.Нарбекова, "под четырми знаменами было человек с четыреста конных да пеших человек с триста по саням" (7). По плану главнокомандующего карательной экспедицией князя Ю.А. Долгорукова, наступление на ветлужских повстанцев велось с трех направлений: из Унжи - силами полкового воеводы Василия Нарбекова, из Галича - полковым воеводой Вельяминовым и из Козьмодемьянска - полковым воеводой Данилой Борятинским (8). 22 октября 15-тысячная армия разинцев потерпела поражение под селом Мурашкином, а 3 ноября они силой взяли Козьмодемьянск. В ноябре начал свое продвижение к Унже и отряд воеводы Нарбекова. Долгополов однако на несколько часов опередил карателей, и в середине дня 3 декабря прибыл в Унжу. Небольшой городок при отстутствии царских войск сопротивления не оказал. В результате такого успеха государева казна из таможенного и кружечного двора попала в руки разинцев. Была разгромлена тюрьма, и тюремные сидельцы пополнили отряды восставших (9). С подошедшим вскоре отрядом Нарбекова разинцы не стали вступать в бой, и вечером того же 3 декабря покинули городок и отправились вверх по Унже, преследуемые царскими войсками. Воевода выследил расположившихся на отдых разинцев в районе речки Шанги и в ночь с 12 на 13 декабря напал на них. В этом сражении казаки потеряли более 200 человек, 75 человек попали в плен. Часть казаков со старшиной Мироном Мумариным стали пробираться к Великому Устюгу, часть - по правому берегу реки Большой Какши на Вятку, остальные собирались уходить по Яранской дороге в Санчурский и Царевококшайский уезды (10). Через несколько дней после сражения на Шанге отряды Нарбекова напали на разинцев у села Рождественское. В завязавшейся схватке погибло еще около 80 разинцев. Илья Пономарев в этих сражениях не участвовал, так как отправился разведать наличие царских сил в Галицком, Тотемском и Устюжском уездах, взяв с собой всего пять казаков. У города Тотьмы они были схвачены и 12 декабря 1670 года Илья Пономарев и его товарищи - есаулы Куварка (Дмитрий Семенов, сын козьмодемьянского стрельца) и Скуварок (есаул Андрей Власов - иногда по прозвищу Скукарок), Никифор Дмитриев, Куприян Соловьев и Петр Петухов - были повешены на берегу Сухоны (11).
Такова, кратко и в вольном пересказе, документально зафиксированная история пребывания разинцев в Поветлужье. О ней можно прочитать в трудах А.Голубева "Из истории бунта Стеньки Разина в Заволжье" (М., 1894 г), "Крестьянская война под предводительством Степана Разина" (М.,1957 г.), Тихонова Ю.А.. "Крестьянская война 1670 - 1671 годов в лесном Заволжье" (М., 1963 г.) и М.А.Балдина "Крестьянская война под руководством Степана Разина в Поветлужье" (сб. "Записки краеведов", Г.,1988 г ).
Другая, не менее захватывающая часть разинской эпопеи, рассказывающая о пребывании казаков в нашем Заветлужье, сохранилась в легендах и сказаниях, в изобилии бытующих до сих пор в фольклоре этого региона. Ее можно смело излагать, не боясь обвинений в исторической недостоверности и почти абсолютной недоказанности сведений. Однако можно с уверенностью сказать, что в них, в этих народных преданиях, только запуталась хронология подлинных исторических событий, в основе же их лежат реальные факты. Я перескажу содержание найденных нами преданий, в конце сборника можно найти фамилии рассказчиков.
Часть казаков, отправившись по правому берегу реки Большая Какша в сторону Вятки, основали в верховьях этой реки села Какшенское и Кожино (12), другой отряд, повернув от Б.Какши в сторону Яранска, оставил клад в известном у нас Соловецком озере. Любители сокровищ, по рассказам жителей села Верховское, до сих пор копают берега этого лесного озера, пытаясь насладиться законной военной добычей казаков. Некоторые рассказчики называют даже имя законной жены атамана - Чирихи, которая, умирая, завещала этот клад тому, кто отыщет его и отслужит по ней панихиду, поставив свечи на серебряное паникадило, которое служило ей при венчании с атаманом (13). Остатки дороги, по которой шли казаки от Голицына на Яранск, по рассказам жителя починка Козловский Козлова А.С.(1898 - 1984), проходила по увалу сразу за деревней Вахтан-Рачки и тянулась в сторону Яранска. Потомки Чирихи, как уверяют "очевидцы", воевали в гражданскую войну - один был царским офицером, другой служил в Красной Армии, а совсем уж далекий ее потомок даже воевал в Великую Отечественную войну в чине полковника Советской Армии. Думаю, что такое можно сочинить только от великой всенародной любви к славному атаману и крестьянскому заступнику Степану Тимофеевичу Разину.
Атаман Криуша, продвигаясь со своим отрядом по Старой дороге, проторенной от устья Малой Какши через Кокуй и Малую Музю на Ошары и Яранск, остановился на отдых в сосновом бору на высоком берегу речки Вахтанки в местечке, которое называется Черные озера. Здесь же, на дне Черного озера, в самые Никольские морозы утопили они и оставшееся без пороха и боеприпасов тяжелое вооружение (14). Зимовали казаки на Малковом починке, к тому времени уже довольно большом селении. Монахи Назаровского монастыря, находящегося в трех километрах от починка, на месте нынешнего Старого Села, выполняя требования властей о немедленном сообщении им о всех новоприбывших, намерены были выполнить это распоряжение. Предусмотрительный атаман послал в монастырь под видом странствующих по святым местам богомольцев своих людей, которых монахи и приютили на зиму. Вскоре, однако, выяснилось, что монахи снаряжают обоз с продовольствием для царских войск, расположенных в Лапшанге, а с ними и гонца с сообщением о разинских казаках. "Богомольцы" сообщили об этом атаману. Глубокой ночью открыли они ворота, и атаман Криуша со своим отрядом сжег монастырь. Что сталось с монахами - можно только догадываться. Переждав весну с ее бурными многоводными разливами, по первому весеннему теплу отправились казаки по намеченному маршруту. По какой причине - неизвестно, но, уходя, утопил он в омуте где-то под Извалом бочонок с золотом царской казны - войсковую долю при дележе унженской добычи (15). Бочонок этот будоражил воображение наших земляков, наверное, до конца 50-х годов XX века, сейчас о нем помнят, но уже не ищут. На той же дороге, в полукилометре от деревни Дыхалихи, был постоялый двор, сторожевое укрепление и колодец, остатки которого сохранились до сих пор. Место это называется Кокуй. Как подтвердил житель деревни Дыхалихи Михаил Васильевич Логинов (1926), колодец действительно есть. Более того, он рассказал захватывающе интересную историю об оружии атамана, оставленного им на Кокуе. Он назвал даже фамилию жителей Дыхалихи, предки которых переселились с Кокуя в Дыхалиху и в доме которых вплоть до конца XIX века это оружие сохранялось. Об этом же рассказал в своей летописи и Василий Павлович Логинов (1893 - 1968): "Население деревни Дыхалихи держало тайные связи с атаманом казацкой вольницы Лялей. Место расположения этой вольницы находилось на левом берегу Ветлуги в среднем ее течении вблизи села Варнавино. В настоящее время это место называется Лялины горы. Атаман Ляля контролировал население в бассейне реки Сявы и иногда проходом с Ветлуги на Вятку заходил в Дыхалиху. там он оставлял на хранение свое оружие: стрелы, копья, сабли. Это оружие хранилось до конца XIX века. Только в 1899 году урядник Рожин Александр Иванович, узнав об оружии, решил изъять его для исторического музея, но перепуганный расспросами урядника старик Михаил Андреевич Малинин поспешил утопить это оружие в глубоком омуте реки Какши. Кстати, за этим семейством сохранилась кличка "Атамановы стрелы" (16).
На этой же дороге, в деревне Горка, что у Ветюговой мельницы, в двадцатые годы мужики рыли погреб и нашли клад. В нем обнаружены сабли, пистолеты с кремневым запалом и парчу, которая, будучи извлеченной на поверхность, распалась. Место это в начале пятидесятых годов показывал мне житель деревни Горки Иван Иванович Глухарев: высокая песчаная грива, заросшая пахучей сосновой боровинкой, с почти отвесным склоном в сторону Какши - и для погреба, и для клада место идеальное. Все "очевидцы" помнят, что было спрятано в кладе, а вот куда вещи из них уходят, неизвестно - "Что находилось там?" - спросил я как-то ( в 1983 году) у Козлова А.С.: "Уборы старинные, кольца, сабля", - добросовестно перечислил он. Так и сказал: "сабля", а не сабли. Правда, во время войны мы с какой-то саблей бегали в лес тычинник рубить - настоящая сабля, только сломанная. Она тоже куда-то пропала, а помнят все.
Особой популярностью у наших земляков пользуется Малков починок. О нем существует множество преданий, тем более, что и сейчас еще можно на месте поселения обнаружить пахотные полосы вдоль Малковой речки, на которых кой-где красуются многовековые сосны (две сосны остались -К.О.). Все рассказчики единодушно утверждают, что починок был сожжен, только одни приписывают это деяние разбойникам, другие - разинским казакам. Да и по времени заселения существуют разногласия. Старейший, и единственный, житель починка Козловский Козлов А.С. рассказывает о нем так: "Помню, что люди-то говорили. Было жительство. Вроде их четыре брата жили. Якобы, старший-то брат снабжал разбойников. Ну, потом что-то вышло неудобство, и они его, дескать, того. Дом сожгли, этих перебили. А самого-то пуля даже не брала, якобы. И вот его связали, и он катом катился в Малую Музю. Ну, сестра его долго жила в Черной, за Извалом. Та много помнила, она и рассказывала."
- А это, примерно, в какие годы было? - удивился я, так как настроен был услышать более древнюю дату
- Это...да около 200 лет, как у Малка срубили эту делянку (17).
Более подробную историю Малкова починка, услышанную им вскоре после гражданской войны, записал житель села Хмелевицы Иван Спиридонович Сенатов (1902- 1980 -е гг.). Она интересна уже тем, что в те годы память народных сказителей еще не была засорена новейшими изысканиями и домысливаниями. Записал он ее в традициях устной речи Хмелевицкого жителя:
"Не - нет! Там жили люди эдак несколько раз по сто годиков тому назад, стало быть, что нихто из стар-стариков не помнят. Жили они тамо, по берегу Малковой речёнки у них красовались дома добротные, и окошками на полдень у них дома стояли. На том месте Малков предок сначала поселился. Во все стороны: в западную, северную и восточную за сотни верст и деревень-то не было. Только и было несколько деревенек по берегам реки Малой Какши средь дремучих лесов. Когда войска Ивана Грозного на Казань пошли, и как раз, стало быть, через наши леса глухие потянулися. А ночевали всегда по берегам рек. Ведь пойло нужно было коням, да и хлёбово сварить солдатам надобно. Вот. А когда солдаты спали, дежурные вахты несли. А опосля речки и назвали "Вахтана": недалеко от Малкова починка есть речка Малая Вахтана, а дальше вёрст за тридцать - Большая Вахтана. Еще на ней всё думают канифольный завод сгрохать. А когда вот эту речку солдаты переходили, которую чечас Малковой называют, тут солдаты, видимо, не ночевали и название этой речке не дали. Её Малковой речкой после окрестили, годов эдак через сотню с гаком. Ну, вот, многим солдатам из войск Ивана Грозного эвто место понравилось. А одному - особенно, что так и затосковал по нему. А когда пошли солдаты после победы от Казани обратно - хто опять на службу, а хто домой. А влюблённый в то место солдатик в дороге поженился да и вернулся на будущий починок со своей женой. Починок они организовали, но названия пока не дали, так и жили без названия починка. И так он жил-поживал со своей женой: на зверя ходил, земли порядочно раскорчевал, пахал, сеял и всё, стало быть, как и полагается: хозяйство вёл и дитёв воспитывал. Где избы стояли, где колодцы были, где погребы - всё-всё ишшо тамо заметно. А на полосах борозды и чечас есь, где в два обхвата на полосах сосны вымахали. Впоследствии на починке люди размножилися. В домах уже стало проживать боле десятка семей. В одной семье жил мужик-богатырь, ево ишшо Малком по прозвищу величали. Он от других и силой и умом отличался. В честь ево и стали починок прозывать Малковым. А, может быть, стали прозывать так за ту историю, которая стряслась в жизни этого богатыря. И случиться же надобно было такому чуду - "разбойники" от разбитой армии Стеньки Разина в эвтих местах начали скрываться. А их царские власти преследовать стали. Атаман со своей шайкой сначала в реку Ветлугу сплавлялся по реке Малой Какше на лодках, а тамо и на Волгу. Потом по рекам стало кататься опасно, стало быть, из-за царских охранников. Тогда они прямо с Волги в наши леса глухие проторили по лесу тропу. По ней и выносили в заплечных мешках добытое добро. Товары, золотишко да другие сокровища они промышляли. Вот с ним-то они сюда к нам и ныряли. Вот так дело-то и было. Однажды и заявились они на починок к старику Малку. Ночевать попросилися. Они, правда, не с разбоем пожаловали, а с хлебом-солью. Что было делать Малку? Правда, он посумлевался, почесал затылок, да уж что бог даст - и принял их. Накормил-напоил медовухой да и спать уложил. С тех пор атаман со своей ватагой, стало быть, и стал частенько и доверительно к нему заезжать, нажитое добро и деньги золотые и другие вещи стали Малку доверять на сохранение. Так они и дружили несколько лет подряд, друг к другу без сумления. А Малко их лесным, липовым и кипрейным мёдом потчевал. Медовуху они до сыта зырили. Он их с медведями и с другой лесной живностью знакомил. Хотя, конешно, им не впервые и самим приходилось с лесными обитателями встречаться лоб в лоб.
Однажды приехал атаман со своими друзьями и толкует Малку: "Позвольте, добродетель, ежели тебе в мочь, нам вернуть то, что мы тебе наоставляли. Мы, - говорит, - дальше на север отседова подадимся. А бог даст, может и навсегда махнём". Что было делать? Что у нево было, Малко выдал все товары прямо из окна на улицу, а золото и другие сокровища не отдал им, так как он их все порасходовал на бедных и голодных хрестьян, которы тогда уже в разных деревеньках у реки Малой Какши проживали. Он не спрося атамана ценности и деньги изунетовал потому, что атаман со своей ватагой в наши леса не заявлялись год с гаком, значит, думал Малко, они совсем к нему не заглянут никогда. А год был голодный. Малко решил об этом умолчать, что все деньги он изунетовал самовольно, атамана побоялся, что он с него за это шкуру спорёт. Тогда Малко, не будь плох, все окна изнутри ставнями закрыл да и двери запер. И ночевать не пустил в дом. Кряжистый да черноглазый атаман не стал чваниться со стариком, и начал стрелять через ставни в дом, стараясь убить Малка. А Малко за печку спрятался и отстреливался из охотничьего ружья. Тогда атаман выломал раму и начал выламывать ставень окна. Малко и выпалил в грудь атаману. Атаман, стало быть, пал замертво. Вот. Неладное дело-то стряслось: остальные "разбойники" весь Малков починок подожгли. А когда в избе у Малка начал проваливаться потолок, обгорелый Малко выпрыгнул из окна, и к ногам разбойников - просить прощения. Остальные жители от дыму задыхались да обжигались, и побежали с ребятишками, стало быть, куда глаза глядят. Не простили "разбойники" Малку. Связали у него и руки и ноги верёвками, бросили в канаву грязную да и спросили: "А где же все-таки спрятаны сокровища?" Малко так и не ответил. Тогда "разбойники" попинали его ногами да так тут его связанного и оставили, а сами ушли в леса еще более дремучие. Вот! Связанный-то Малко выкатился из канавы и двои суточек катился по эвтой дороге всё лесом до нашей деревни, а вскоре богу душу отдал. Да, э-эх, старик, что хоть наделал? Деревня на эвтом месте была бы огромная-преогромная, а может быть бы и посёлок, если бы он сознался атаману всей правдой. А жители починка разбежались: кой-хто в Малой Музе поселился, кой-хто в Кусакине, а сын Левонтий под село Извал убежал. Всего с версту будет от села. Он тут на лесной гари новый починок организовал и назвал в честь своего имени Левонтево. Ведь зря тогда Малко испугался атамана, не сказал всю правду о порасходованных сокровищах и деньгах. Впоследствии, когда "разбойники" узнали, что этими ценностями он спас людей от голода, то они больше не мстили малковцам, а, наоборот, помогли им деньгами построиться на новых местах жительства. А потом ушли в глухие леса, и больше от них ни слуху ни духу. А нам, - закончил рассказчик свой рассказ, - Малко роднёй доводится, он нам десятки раз прадед будет, а мы ему потомки будем: мой отец, да и я себе в жёны с деревни Левонтево баб-то брали. А они говорили, что они отродье-то Левонтия" (18).
Атаманы Сокол и Холка уходили на Царёвококшайск по дороге через нынешние села Холкино (Новоуспенское), Большое Широкое и Русские Краи. Она до сих пор сохранилась. Старый участок её - от Полетаевского лесоучастка до Русских Краев с тех пор так и не тронут: оканавлена была, пеньки да кой-где березы старые стоят еще. Только дорогу эту называют Екатерининским трактом, наверное, это так и есть - любили в те времена вдоль дорог березы сажать. Но проложена она по более древней трассе, так как в сообщении воеводы В.Нарбекова сказано, что казаки отступают по дорогам на Яранск и Царевококшайск, а они могли пройти только по территории нашего нынешнего района (19). Разное говорят о славных атаманах. Одни утверждают, что остались они зимовать на основанных ими станах, которые впоследствии названы били по их именам Холкино и Сокол. Деревня Сокол, правда, есть и около Извала, но она, пожалуй, помоложе старого Сокола. Говорят, что разбойничал Холка в этих краях. Только кого тут грабить-то было? Да и жил на самой трассе - что-то сомнительно для разбойника. А вот песня осталась. Там она и жила до начала 70-х годов, когда мы её записали. Вольная, просторная, широкая и раздольная, как сама Волга, песня "Вниз по матушке по Волге" наполнена духом казачьей вольности. И поется она в полном соответствии с традициями русского хорового пения: с мощным повтором зачина на фоне угасающих в пространстве перекатов многоголосья:
Запевала - высоко, с ударением на первом и последнем слогах: Вни-з по матушке по Во
Хор - подхватывает, продолжает и заканчивает фразу: По Во-о-лге, э-э-э-э-ой да,
По широ-кой Во-олге до
Волге до-о-о-олго-ой
Запевала -повторяет начапьную строку второй фразы: По-о широкой Волге до
Хор: И до-о-лго-й, э-э-э-э -ой да,
Волге до-л -гой, Во-о-олге во
Волге во-о-о-ольно-ой
Записали мы ее 16 декабря 1971 года в деревне Новоселовке Мартяхинского сельсовета от Павлы Павловны Лебедевой (1912 г.р.). Родом она из Большого Широкого, там и пела ее с Тихобаевой и Червоткиной:
- Сидим коло окошка, ну, пряжу прядём. Да по копылу-то да по деревне-то вот и разнесётся: "По-о широ-кому ге Во - Волге во-о-олневой". Как спеваются-то!
- И Червоткина пела с вами?
- Пели, как не пели! У неё сестра, помоложе её, вот та в мои годы-то, а эта старше нас была. Тяжело одной-то, ох, как бы все-ти: "По-го-душка не мала". - Пойтё давайте.
- Я знаю, дак у меня голосу-то нет, - посетовала Елизарова Е.А. (1905 г., с. Русские Краи).
-А чья это песня-то? - спросил я.
- Дак Егорова, с Малиновки (Б.Широковского с/с. -К.О.). Ну, буде, в Малиновке-то жил он. А пела-то её Дуня Егорова, все и звали её Дуня Егорова да Дуня Егорова.
- Интересно, откуда он-то был?
- Да точно не скажу - годов пятьдесят уж, наверно, как помер (20).
Если учесть, что живет у нас песня по трассе Б.Широкое- Русские Краи, можно уверенно искать ее до Йошкар-Олы и Саранска на востоке, до Ветлуги и Волги - на западе, тем самым окончательно доказать, что песня эта XVII века, и пришла она к нам с Волги с казаками Степана Разина. По жанру это ватажная песня, по содержанию же, скорее, баллада, и рассказ в ней характерен для него - с упоминанием имени какого-либо конкретного героя: "Подымалася погода, погодушка немалая, не малая - волневая. Ничего в волне не видно, только лодочку косную. Не косную - парусную. Паруса на ней белеют. Атаман по ней гуляет, есаулов снаряжает: "Гряньте, гряньте-ка, ребята, погребайте, молодые. Поворачивай, ребята, ко крутому бережочку, ко желту чисту песочку, ко Олёнину подворью. Тут Олёна выходила, графин водки выносила, полну чару наливала, атаману подавала: "Не прогневайся, хозяин, в чём ходила, в том и вышла: в тонкой беленькой рубашке, в кумачовой телогрейке - чем богаты, тем и рады". Так вот, Олёна не просто удобное для песни имя - во время восстания Степана Разина водила она по Волге казачьи полки, и казнили ее в Темникове, близ Саранска. Документы об этом событии нашел писатель Анатолий Знаменский. В романе "Красные дни" он писал: "О, богоспасаемый уездный град Саранск! Здесь некогда жарким костром бушевало Разинское восстание и поблизости, в Темникове, сожгли старицу Алёну, водившую казацкие и мордовские полки по-над Волгой" (21).
Отсюда и выводы. Не был Степан Разин разбойником. Если только это предположить, заслужил бы он славу самого беспутого из них. В самом деле: послать четыре сотни казаков о дву-конь среди зимы в такую дикую лесную даль - сколько же фуража, продовольствия, пушечного зелья и боеприпасов, - да и сами орудия хотя бы что-то весят! - надо было тащить с собой. И ради чего? Чтобы отнять у местного охотника пару белок? - ни городов, ни купеческих баз тут еще и в помине не было. Только крупный политический деятель и подлинный военный стратег ради какой-то очень благородной цели мог затеять и осуществить такую экспедицию. Не знаю его целей, но он навсегда избавил наш край от любого гнета: ни монастырской подати, ни помещичьей барщины, ни государевого столования, ни налоговых гонений на промыслы - один единый государственный подушный налог знали наши мужики. Свободно торговали они с Лодзью и Варшавой, в Америку и в Канаду ездили на заработки, и паспорта имели до самой коллективизации, когда и этого удовольствия их лишили. И ни одного монастыря не осталось по Ветлуге и в Заветлужье после Разинсокого похода.
Не в ущерб распространенному сейчас мнению о цивилизаторской роли монастырей в деле духовного и политического сплочения народа нашего, надо все-таки признать, что монастырский гнет был самым тяжелым бременем для населения, а духовная кабала это, пожалуй. самый тяжкий грех против свободы личности. Монастыри, в полное распоряжение которых были переданы целые регионы, прежде всего запретили свободную торговлю хлебом, присвоив себе на это монопольное право. Поскольку 1669 год был неурожайным (22), к весне 1670 года в Поволжье наступил голод. Голодными бунтами было охвачено все Среднее Поволжье вплоть до Ветлуги-реки. Монастыри задержали поставки хлеба, взвинтили цены на него, подлив тем самым масла в огонь крестьянской войны. Так что не был Степан Разин и бунтовщиком. В этой ситуации выступил он как подлинный защитник интересов крестьянства - иначе не заслужил бы он всенародной любви и признания. Конечно, в официальных царских указах разинские посланцы числятся под кличкой "разбойники", но это и не удивительно, удивительно то, что мы до сих пор не можем избавить их от этой позорной клички. Не разруху и произвол несли они с собой, а, скорее наоборот: устанавливая жизнь по типу казацкой вольницы на основе крестьянского самоуправления с выборным атаманом, казацкие отряды во многом способствовали упорядочению жизни этого края, занимаясь охраной торговых дорог и защитой населения как раз от разбоя. Деревенский сход (круг) во главе с атаманом решал вопросы самоуправления и порядка. Недаром так живучи в наших краях слова "атаман", "ватага". Частенько, правда, в ватажных песнях упоминается и понятие "шаечка", но и это не удивительно: молодые ребята, казаки, оторванные от дома, потерявшие всякую надежду увидеть родных и близких, могли заняться и разбоем - что поделаешь, деморализованное войско способно и на это. Этим же, пожалуй, можно объяснить и то, что казацкие вожди, боясь бунта отчаявшихся казаков, прятали войсковую казну на дне озер и рек. Так что вполне возможно, что клады такие действительно существуют.
Из всех легендарных и исторических героев устного народного творчества, пожалуй, только Ляля может быть назван подлинным разбойником, жившим, однако, уже в конце XVIII - начале XIX веков, так как его помнят более подробно, а мой одноклассник Валентин Русаков (1933 г., д. Дыхалиха) утверждал даже, что его прабабушка Лялю видела, хотя вряд ли, так как в 1840-х годах, когда могла родиться его прабабушка, о разбойниках что-то уже не было слышно. Последний из них, литературный Дубровский, жил в пушкинские времена, да и то в качестве легенды. К тому же периоду относится и рассказ о Кобыленском омуте, что на Малой Какше, близ Вороваткина. Был барин (Кобыленский или Кобылянский). На безымянном тогда омуте у деревни Вороваткино был у него промысел - смолокурка. Барин жил в Петербурге и редко появлялся на своем предприятии. Всеми делами заведовал управляющий. То ли управляющий проворовался, то ли случайно, только смолокурка эта сгорела, а управляющий со всей бригадой ушел в леса и стал промышлять на оживленной тогда дороге, которая, стати, тут была рядом. Барин вел жизнь беспечную и в Петербурге промотался - прокутил да проиграл в карты все свое состояние, а когда узнал, что и смолокурка у него сгорела, то от долгов сбежал в Вороваткино и примкнул к ватаге своего управляющего. Так они промышляли некоторое время, а потом, по вздорному своему характеру, барин за карточной игрой поссорился со своим управляющим. Разбойники его убили, привязали к ногам колосник от смолокурки да в омут и бросили. С тех пор и омут называется Кобыленским (23).
Упоминаются разбойники и в сказках нашего района. Только не сказки это вовсе, а бывальщины. Рассказывали их вполне серьезно во взрослой компании, а мы, ребятишки, слушали да запоминали. Вот, говорит, в одной деревне жил мужик. Жена у него умерла. Двое ребятишек остались - девочка лет семи да парнишка - около десяти. Мужик-то и привел другую. А та - чернокнижница, черной магией занималась. Не взлюбила она неродных детей. И они ее боялись. Особенно боялась мачехи младшая дочка хозяина: пряталась от нее да убегала. Бледная стала, пугливая - совсем захирела. Страхи стали казаться: только ляжет спать, засыпать начнет - вроде кто-то стоит в углу и смотрит. Фигура какая-то. Черная. Глаза светятся, и когти на пальцах. Ищет вроде бы кого-то. Смотрит, а не видит. Она как подумает, что, наверное, это она ее ищет, та сразу к ней: руки протянет и шарит в воздухе - вцепиться хочет. Одеялом закроется - за ноги хватает, ноги закроет - к голове тянется, завернется наглухо - из-под кровати снизу руку тянет когтистую. Рот не может открыть девочка от ужаса: крикнуть бы, да голосу-то нет - как немая. Много ночей так-то виделось, совсем девочка извелась. Однажды и рассказала она братцу о своих страхах. А давай, говорит братец, подкараулим ночью, посмотрим, кто тебя пугает. Вот легли они спать. Ждут. Братец-то и уснул. А сестрица дождалась: в полночь, смотрит - глаза вроде как за занавеской светятся. За шторку зашла - мачеха! Девочка замерла, притворилась, будто спит. Пошарила, пошарила мачеха и вышла. Девочка - за ней. Братца потолкала - не просыпается. Одна пошла. Мачеха в сени вышла, по ступенькам с крыльца спустилась. Девочка за ней потихоньку идет. Мачеха вдоль забора огородами за деревню вышла, идет по тропке - к кладбищу повернула. Девочка - по следу ее. Мачеха дошла до могилы матери ребятишек-то, обошла сосну примогильную три раза, и появилась из-за сосны кошка черная: глаза горят, когти, что вилы железные, светятся. Вырыла она нору глубокую, залезла в могилу и стала кости грызть. Девочка испугалась, закричала. Кошка выскочила и на девочку бросилась. Та сознание потеряла, упала, а в это время петухи в деревне прокричали. Девочка глаза открыла - никого нет, только по полю к деревне женщина идет. Она прямой дорожкой домой прибежала, в постель залезла, одеялом матушкиным закуталась - спит, вроде бы. Мачеха посмотрела на нее, ничего не сказала, на кухню ушла. Утром рассказала сестра братцу что видела, и решили они убежать. Убежали под вечер, в лесу спрятались. А у мачехи-то дочка родная в шайке разбойников в стане жила, у атамана в обучении. В жены он ее себе готовил, атаманшей хотел сделать. Мачеха сообщила разбойникам о побеге. Те искать пошли. А по росе-то следы заметно, догонять стали. Братец погоню услышал - прятаться надо. Залезли они в дупло глубокое липы старой. Сидят, притаились. Разбойники след потеряли - по листве да по хвое следа не видно : "Тут они где-то," - атаман говорит. Дупло нашли. Полез один, заглянул - не видно ничего. Саблей ткнул - в плечо попал братцу-то: "Что-то есть", - говорит. Сестренка платок сорвала с головы, саблю обмотала, разбойник вынул саблю, посмотрел: "Ничего нет, в труху попал, видно". Побежали разбойники дальше, а ребятишки - в другую сторону. Побегали, побегали разбойники - нет следов из боровинки: "Да там они и сидят - давай обратно!" По росе следы нашли, побежали в догонку. Вот-вот догонят. А тут мужик по дороге ехал, гробы вез на продажу - раньше ведь загодя готовились. Они к нему: выручи, пожалуйста. Тот их под последний гроб спрятал. Разбойники подбежали: "Ребятишек не видал?" - "Да вон по дороге пробежали только что" Побегали разбойники - нет нигде: "Обманул, поди, мужик нас, спрятал в гробы", - догадались. Вернулись: "Скидавай, давай, гробы!" - приказывают. -"Смотрите сами, я уж нагрузился - хватит" . Подняли разбойники крышки верхних гробов - нет никого, а гробы аккуратно уложены: "Нету, видно. Куда же они подевались?" Убежали в разные стороны группками. Мужик выпустил ребятишек - бегите, говорит, в обратную сторону. А тут уж и светать стало. Выскочили ребятишки на поляну земляничную - солнышко встало, пригрело. Поели они ягод, да и уснули. Тут их разбойники и поймали. Привели в стан разбойничий, мачехе сообщили, та отца послала на лошади, привез их домой. -"Вот, - говорит мачеха, - смотри, какие чумазые, надо хоть в бане их помыть". Истопил отец баню. Повела мачеха девочку в первый пар. Мыться стали, мачеха и говорит: "Поддень-ка мне водички горяченькой из котла" Девочка наклонилась с кутника с ковшом, мачеха ее и столкнула. В котел. Девочка выскочила, да с испугу-то в шайку с холоденкой. Кричит. Отец услыхал, прибежал: "Чего это она в шайке-то с холоденкой сидит? - спрашивает. - "Дак ведь говорила я тебе, что нетутошная она - в котел упала". Отец схватил девочку, домой унес, подорожником - травой обложил, а та и не говорит ничего, мычит только - речи лишилась со страху. Долго не разговаривала. Братец смекнул, в чем дело, и убежал - в баню не пошел. К ночи дело. Бежал без оглядки. Заблудился. А-а, все равно, думает, домой не пойду, куда-нибудь да выйду. Брел, брел по лесу без дорог и тропинок (а разбойники его по дорогам искали). Утром вышел на полянку - вроде деревня какая-то. Идет - ни одного жилого дома. А к одному вроде бы тропочка проторена. Пошел по ней. К дому подошел, послушал - тихо. По ступенькам скрипучим поднялся. Дверь не заперта - в сени зашел. Тихо. Паутины висят. Дверь в избу открыл - никого, только, вроде бы, занавеска в зало шевельнулась. Идет потихонечку. То-олько занавеску-то приоткрыл - как схватит его кто-то за плечи, и давай ломать. Мальчишка, - с перепугу, видно, сильно толкнул, упал кто-то. Посмотрел - старуха старая седая на полу лежит. В комнате стол посредине, на столе - гроб, а в гробу покойник лежит, старик, по колени ноги обглоданные. - "Ты, что ли, старика-то глодала?" - испугался парнишка. - "Что ты, батюшко, православная я, чай. Крысы это, спасу от них нет, сама все ночи не сплю, боюсь - загрызут,- старуха промолвила. - А ты-то как сюда забрел?" Рассказал ей парень все попорядочку. -"Ой, нечисто тут что-то, то и знай чернавка она". - "Что за чернавка? - не слыхал про таких!" - поинтересовался тот. -"Да чернокнижница. Есть такие, что на зло ворожат. Все их колдовство в Черной книге и записано. Берегут они ее крепко. Сила в ней великая сокрыта, такая, что только в земле в ларце кованом дубовом ее и хранят. Много зла от них людям честным. А есть и против них сила немалая - Книга Белая. Белокнижники тут недалеко живут, сведу я тебя к ним, помогут. Похороним только давай старика-то, жалко ведь. Да и пооткормиться бы надо маленько - много дней сытно-то не ела - на куколе хлеб -от замешиваю, горечь одна."
Вот. Похоронили они старика. Парень петель наделал, рябчиков наловил, грибов-ягод насобирал, откормил старушку, на девятый день и пошли. А мачеху в это время корчить начало: руки-ноги холодеют, тяжесть на грудь наваливается, страхи одолевают. Догадалась она, что парень-то заступника нашел, гадать стала на воде, и увидела: идет бы он с ее противницей-белокнижницей. Быстренько, пока та не догадалась, заколола ягненочка, крови нацедила, выкипятила ее, пену легкую собрала, с отварами трав ядовитых намешала килу наговорную да по ветру попутному и послала. Прикипела кила наговорная к шее старушки-белокнижницы, запенилась и присохла. Занемогла старушка, ослабла, идти не может. -"Не дойти мне, - говорит. - А как хоть мачеху-то твою зовут?" Сказал парень имя, та и загоревала:
"Что хоть бы пораньше мне догадаться спросить, ведь знаю я ее, давно соперничаем мы в наговорах - только она на зло гадала, а я наговоры ее снимала. Опередила она меня, помру теперь. А ты иди, недалеко уж. На, вот возьми талисман этот, он тебя отведет от нее, не увидит она тебя с ним, и разбойники след потеряют." Села под елкой. Умерла вскоре. Долго не верил парень, на третий день похоронил да в путь и отправился. Вышел на боровинку сосновую - дом на полянке увидел. Подошел - не заперто, вошел в дом - старцы за столом сидят. Поздоровался. Накормили, в бане попарили, спать уложили, на другое утро только и спросили, за чем пожаловал. Рассказал им парень, что было. - "Надо, - говорят, - книгу нам сюда принести - Черную магию, наговоры все тогда мы и снимем. Скорее всего, в подполье она ее хранит. Только сила в ней такая, что чем ближе подходишь, тем тяжелее идти будет - тяжесть на плечи навалится такая, что к земле пригнет, ползком поползешь - совсем раздавит. Возьми вот с собой три странички из Белой Книги, в тяжелый момент прочитаешь наговор - отойдет. Да, смотри, не задерживайся - почует мачеха неладное, погубит тебя." Вернулся парень в деревню, ночи дождался, через малую дверцу в подполье залез. Не видно ничего. В одну сторону повернулся - ничего не чувствует, в другую - ничего, в передний угол пошел - вроде сила его какая-то отталкивает, идти не дает. Пошел он, как против ветра, а его все сильнее отталкивает. На плечи вроде как груз накладывают - колени подгибаются. Встал на четвереньки, прополз немного - совсем к земле придавило. Вспомнил он о листочках, достал один - светится. Прочитал заклятие - отошло, вроде бы, дальше пополз. Близко уже, чувствует, а тяжесть опять навалилась. На земле простерся: руки-ноги холодеть стали, холод до сердца добирается. Еле-еле достал страничку, прочитал - полегчало. Добрался до места - закружило-завертело парня, голова кругом пошла. Успел прочитать третье заклятие, раскопал ларец дубовый, хотел посмотреть, да вспомнил наказ старцев ни в коем случае в него не заглядывать, к дверце пошел. А в это время мачеху во сне корчило: страхи казались, дышать тяжело стало, холодом охватило. Проснулась она от страха и догадалась: не книгу ли кто похитил? Полезла в подполье, увидела парня, за ним бросилась, да где старухе за молодым угнаться! - убежал. И разбойники не помогли - след его талисман доброй старушки оберегал. Добрался он до избушки заветной, Книгу передал. Положили старцы книгу эту рядом с Белой Магией и, страничка за страничкой, стали заклятия снимать - силы ее колдовской лишать. А трех страниц не хватило - оставил их парень в подполе второпях-то. - "Придется, парень, тебе еще раз на подвиг идти: даже если одна страничка книги этой останется необессиленной - все усилия наши напрасными будут. Только, смотри, на этот раз особо осторожен будь. Не сразу в подполье лезь, проследи, нет ли засады там - она ведь не хуже нас понимает, чем мы заняты". Добрался парень до деревни, двое суток в огороде прятался, выведывал. Ничего не заметил. На третью ночь решился: полез в подпол - да и попался разбойникам в руки. Привели они его в стан лесной, в хлев заперли. Атаман позвал дочку мачехову, говорит: " Настал час твоего последнего испытания: чтобы стать достойной женой атамана, должна ты будешь подвиг совершить. Готова ли ?" -"Готова",- отвечает. - "Так вот, поймали мы одного негодника, похитил он у матушки твоей вещь драгоценную. Надо его наказать - смерти предать. Сделаешь - через неделю свадьбу сыграем". Взяла она нож вострой, во хлев вошла потихонечку, смотрит - парень в углу на соломе спит. Луна в окошечко светит - видно. Она и думает: "А чего я буду спящего-то убивать, дай хоть поговорю". Разбудила парня, спросила, кто такой, да что у матушки ее украл. Рассказал он ей все подробненько - тут они и узнали, что родней невольной друг другу приходятся. -"Давай так сделаем: видишь, в подокошечке сутунок - его вытаскивают, когда навоз выкидывают. Выталкивай его, вылезай. В овраге жди, я следом буду". Вылез парень, в овраг спустился, ждет. А сестра названная петуха притащила: "Рубаху снимай", -шепчет. Петуха в рубаху завернула, заколола. Парень петуха взял - в дороге поесть, а разбойница рубаху атаману принесла: "Вот, - говорит,- сделала что велел". Посмотрел атаман, пушинки петушиные заметил, но ничего не сказал на это - иди, говорит, к свадьбе готовься. Парень тем временем до белокнижников добрался, те и лишили окончательно книгу Черную силы колдовской. Ненадолго, конечно, но все же хоть на какое-то время целую округу от зла избавили. А мачеху в это время: и корчило, и корежило, и ломало. Чего только она не испытала: чудилось что-то за спиной будто страшное, и тяжесть на грудь и на плечи наваливалась непомерная, и дышать нечем было, руки-ноги холодели, холод до сердца добрался - тут ей и кончина пришла. И сестренка выздоровела. Той, наоборот, доброе приснилось, теплое: матушка бы родимая пришла, одеялом ее укрыла, чаем горячим с медом напоила, вспотела бы она и уснула (это уже во сне-то).Сколько спала - неведомо, только когда проснулась от второго-то сна, видит: птица над ней летает какая-то. Большая, пушистая, мягкая: крыльями над девочкой машет - теплым ветерком веет . Потом стала медленно подниматься, а девочка вслед за ней из сна выходить. Проснулась, с кровати слезла, валеночки надела и на кухню протопала. А там уж и братишка, и отец родной, и сестра названная за столом сидят, чаевничают. Тут она и заговорила. Всех обрадовала. Так и стали они жить единой семьей. А разбойники ушли куда-то, в края другие подались, видно (24).
Распространенной темой деревенских бывальщин были у нас и рассказы о покойниках. Но это не былички и не страшилки, как потом их стали называть. Рассказывали их с полной уверенностью в подлинности события. Вот один из таких рассказов. В одном селе жили старик со старухой. Старик-то помер - а это летом было. Перед смертью он сказал, что, когда осенью будет листопад, он будет приходить ночью и чтобы старуха ждала его тогда. Старуха забыла про это. И вот, когда начался листопад, ночью как-то, слышит старуха - ходит кто-то по комнате, а не видно ничего. Утром встала - никого нету, и дверь на крючке. На следующую ночь опять звук: хруп, хруп, хруп по полу-то. Старуха не сказалась. Утром вспомнила, что старик-то ей говорил перед смертью и забоялась, перестала спать. Залезла ночью под одеяло, закрылась наглухо, а одним глазком подглядывает. Видит: дверь открывается, а за дверью все такое красное-красное светится. Заходит старик, весь тоже красный-красный, а на плече у него змея сидит. Подошел к кровати, положил змею рядом со старухой и ушел. Змея заползла под одеяло, старуха испугалась, закричала, из дома выбежала. Она подумала, что старик послал змею, чтобы убить ее, и уехала в город к дочери своей. Живет у дочери сколько-то времени. Спокойно. И вот как-то дочь ушла в гости, старуха-то заснула. Слышит: вроде, ходит кто-то. Ну, думает, может, дочь пришла, дай-ка ужин разогрею. Встала, оделась. Зашла на кухню, а там старик стоит, уже с другой змеей, еще больше той. Он ее и напустил на старуху. Старухе-то змея ногу укусила. Упала - сознание потеряла. Дочь приходит, видит, мать лежит на полу, знахарку позвала. Та пришла, посмотрела: "Нечисто, - говорит, - тут, положи ее в отдельную комнату". Положили, дверь заперли. Старуха очнулась, пока перетаскивали. Лежит. Вдруг окно открылось, а за окном опять все красное показалося. Заходит старик и говорит: "Ты почему спала, когда я приходил, мы же с тобой договорились?" Старуха спряталась под одеялом, а старик посмотрел на нее яростными глазами, сорвал с нее одеяло, в клочья изорвал. А старуха от разрыва сердца и померла (25).
Наряду с поэтическими сказаниями о легендарных героях- казаках и разбойниках- в памяти народной сохранились бытовые баллады, рисующие довольно суровую обстановку семейной жизни того далекого времени. В прозаическом изложении тексты таких песен воспринимаются как трагические истории.
У старосты Марка была сноха Марфа, жена Фёдора, сына Марка. Однажды отпросилась она у мужа съездить к родителям в гости. В гостях засиделась, домой к сроку не явилась. Муж поехал проведать. Зашел в дом, а там гулянка: подруги, друзья, знакомые - то Оксинья, то Феклинья. Марфа на печи лежала. Увидела мужа, испугалась, с печи скатилась, мужу в ноги повалилась. Привез он ее домой и говорит: "Истопи-ко, Марфа, баню! Не дровами и не щепками, истопи-ко ты соломой". Истопила Марфа баню: "Ты иди-ко, Фёдор, в баню". -"А пойдем, - говорит, - Марфа, со мною". Какой разговор там состоялся, песня не повествует, только пришел Федор из бани - "а и ногу-то в лямку". - "Ишшо што, Фёдор, наделал?!" - всплеснула руками матушка, и побежала в баню. А там: руки-ноги на пороге, ее тулово под лавкой, голова лежит на лавке"- казнил он жену-то. Ни за что ни про что. Ни суда ни следствия. Ни Сибири, как это характерно будет для концовок более поздних баллад. Казнил - и все тут (26). Однако, эпизод этот былинный. В былине об Илье Муромце, в записях Гильфердинга, есть подобное деяние. Илья Муромец встретил в поле богатыря. В ходе поединка обнаружилось, что это девица-богатырша. Они быстренько сговорились, и стали жить в шатре. Мимо проезжал другой богатырь, иностранец. Они пригласили его в гости. Погуляли - попировали. Пьяного Илью спать уложили, а сами любовью занялись, как сейчас принято говорить. "Иностранец", натешившись, сел на коня, и уехал. Илья Муромец проснулся связанный по рукам и ногам. Богатырша ему и говорит: "Ты будешь со мной жить, если я тебя развяжу?" - "Развяжи". Та развязала, он и говорит: "Буду, только вот эти ноги, которыми ты обвивала его, мне не нужны - взял, и отрубил ей обе ноги. -"Вот теперь хорошо, только эти руки, которыми ты ласкала его, мне тоже не нужны", - отрубил ей обе руки. - "А вот эти губы, которыми ты его целовала, мне тоже ни к чему" - взял, и отрубил ей голову. - "Вот теперь в самый раз", - промолвил. Сел на коня, и уехал.
Мотив этот бытовой, но, видимо, был настолько типичным, что пережитки таких семейных отношений сохранялись вплоть до принятия уголовного кодекса и налаженного судопроизводства. Во всяком случае, в песне "Как на ключике" (к. XIX в.) сохранились воспоминания о суровых до-, а, может, и о додомостроевских временах: "Как на ключике на текученьком, на колодчике на глубоконьком. Тут ходил-гулял доброй молодец. Он не так ходил - все коня поил. Не коня поил - муж жену губил. Тут жена мужу поклонилася, в резвы ноженьки повалилася: "Уж ты, свет ты мой, мой законной муж! Ты не бей меня рано с вечера. Уж ты бей меня во темную ночь. Во темную ночь, во глуху полночь. Когда все люди спать улягутся, малы деточки приспокоятся, по кроваточкам пораскатятся, рано утречком мамки хватятся: "Тятя, тятенька, где же мамонька?" - "Ваша мамонька во темном бору, во темном бору берет ягодки". - "Не обманывай, родной тятенька, не обманывай, правду сказывай!" - "Ваша мамонька в новой горенке: за столом сидит, хлеб-соль кушает. Хлеб-соль кушает, гуся рушает (ой, ле-лю, ле-лю - гуся рушает)." - "Не обманывай, родной тятенька! Не обманывай, правду сказывай!" - "Ваша мамонька во сырой земле, во сырой земле, в гробовой доске. Вы не плачьте-ка, малы деточки, заведу я вам раззеленой сад. Заведу я вам раззеленой сад, приведу я вам неродную мать." - "Ты сгори, сгори, раззеленой сад, ты умри, умри, неродная мать. Ты умри, умри, неродная мать, ты восстань, восстань, родна матушка." (27)
В песнях середины- второй половины XIX века все еще заметны элементы былинного творчества: подробное описание сборов героя, трехкратное повторение вопросов и какой-то особенный, вневременной размах, казалось бы, мелочного бытового события. В песне "Злые, горькие коренья" сюжет такой. Отправили парня в армию. На двадцать пять лет. Жена молодая осталась в доме мужа. Свекровь невзлюбила невестку. И написала она сыну, что жена, де, изгулялась, а, изгулявшись, сына родила. Тот отпросился в отпуск. Не надолго - на два месяца: "Отпускали молодца да на весь круглый год. Ишшо дали молодцу да ворона коня. Ишшо дали молодцу да плеть ременную. Ишшо дали молодцу да саблю вострую. Отъезжает молодец да полтораста верст. Подъезжает молодец да к широку двору. Что встречает молодца да не сестра, не брат. Что встречает молодца да не отец, не мать. Что встречает молодца да молода жена. В тонкой беленькой рубашке и без пояса. "Я ссеку тебе, жена, да буйну голову". - "Не виновна, молодец, да буйна голова". Заблестела у молодца сабля вострая, покатилась голова да коню под ноги, полилася ала кровь да под воротечка. В перву горенку зашел да полик мытенькой. В другу горенку зашел да кулыбель висит. В кулыбелечке лежит да тут родимой сын. В третью горенку зашел да тут отец и мать. Тут отец и мать, да тут сестра и брат: "По родине-то ты мать, да мать родимая, по разлуке-то ты мне да змея лютая - разлучила ты меня да с молодой женой" (28).
Сказочно- поэтический мир фольклора проявляется и в резных изделиях местных мастеров. Дуги и коромысла, прялки и ткацкие станы, наличники окон, карнизы и вереи ворот, украшенные затейливыми узорами, существовали в комплексе с песнями, легендами, сказками. В них отразилась своеобразная крестьянская философия, изложить которую можно кратко: "все - от травки". Центральное место в космогонии деревенского философа отведено солнцу: "Солнце греет Землю, земля прорастает травкой, травку ест корова, корова кормит человека" (29). Исходя из такого понимания природы, главным элементом резного узора и стал символ Солнца. Изображение солярного знака можно найти в центре резного узора на бёрдах ткацких станов, на прялках, кокошниках наличников и шкатулках .
"Травка" сплошным ковром заполняет поле наличника в доме Лебедева А.Л. из деревни Кулики. Организующим началом травяного ковра узора является так называемое "древо жизни". От него, как центрального элемента, травка разбегается по краям наличника, чтобы в центре кокошника сойтись или в изображении цветка, или в символическом плоде типа кедровой шишки или ананаса. Фигуры сказочных львов, из которых один "улыбается", второй рычит, смотрят на зрителя в общем-то добрыми глазами. На спинах львов - бравые молодцы: один с трубкой Петровского гренадера в зубах, другой, бородатый, с рогом (или с сигнальной трубой) в руке. Одежда его напоминает или кольчугу, или полушубок мехом наружу. Это крайние окна передней стены дома. Что было изображено в кокошнике среднего окна, неизвестно, так как верх кокошника утрачен. Наличники эти явно не от этого дома, так как на боковой стене кокошники не помещались под карниз и их срезали при монтаже. Дом был построен в 1930-х годах. Если на старом доме наличники простояли тоже лет семьдесят, то выполнены они были где-то лет сто пятьдесят назад.
Узор шитого золотом головного убора, женского кокошника, также представляет собой сплошной травный ковер, симметрично организованный в "Древо жизни".
Часто встречаются в резьбе, в вышивке и тканых изделиях образы коня, петуха, рыбы. Головками коней завершается, например, верхняя часть бёрда ткацкого стана из деревни Музи, петухи вытканы на концах полотенца Чистяковой (30).
Народное творчество в любом его проявлении несет в себе мощный заряд бодрости и жизнеутверждающей энергии. В этом его непреходящая ценность.
Приложение 1

Некоторые уточнения к описанию села Хмелевицы.

На карте владений государственных крестьян Ново - Успенской и Хмелевицкой волостей Ветлужского уезда Костромской губернии 1865 года (илл., стр.2) в селе Хмелевицы обозначено 60 дворов, 11 прогонов, идущих от Центральной улицы к Маленькой улице, и две широкие - нынешние Центральная и Больничная. В центре села, на юг от церкви, обозначено старое кладбище, в то время, видимо, еще существовавшее. Кладбище, как и написано в сборнике, занимало территорию от дороги на Каменник (где сейчас памятник воину) до Чиркиного оврага, а с севера на юг - от Центральной улицы до самого спуска горы. Так что и нынешнее кафе (бывшая чайная под горой), и бульвар, и дом Козыревых стоят на кладбище. Но в то время на кладбище этом, видимо, уже не хоронили, так как на карте нанесено и новое, нынешнее кладбище. Место нового кладбища на Крутом овраге (верхотинка к амбулаторье) обозначено как урочище Монастырь. Часовня на кладбище, отмеченная на карте справа от кладбищенской дороги и развалины которой мы еще помним, видимо, и была построена на месте бывшего монастыря в память о нем. В 1865 году она еще стояла. От Малой улицы (переулок от угла Больничной и домов Дружинина и Копылова) в конце Хмелевиц отходили три дороги: средняя - через кладбище (на часовню), правая - на амбулаторию и левая - на нынешнюю дорогу к Дыхалихе. За Хмелевицей она сходилась с дорогой от Центральной улицы на Дыхалиху. Видимо, когда-то именно эта улица и была единственной, то есть Главной, а кладбище, как ему и положено, было на юру по-над Какшей - там ведь пахать не будешь.
А вот названия мест, для нынешних жителей Хмелевицы так привычные, не сходятся. Например, Наволок, где паслись кони-молодняк и где мы играли Красными и Белыми, назывался п.Зубанья (поле Зубанья), а Задубная была за Хмелевицей по Музянской дороге, у Хмелевки, где когда-то была пекарня, потом молокозавод, сейчас ЧП, и называлось это место "урочище Задубныя поле", овраг за Хмелевкой около этого места назывался Ваганов овраг. Маленький лесок (в нашей Задубной) назывался "урочище Морозовъ". Деревни назывались по имени основателя: деревня Кротова (или Кро(това), Старое село - деревня Назарова и так далее.
Мураинский мост через Какшу обозначен на карте за Мураихой, примерно напротив Ермина, то есть дорога из Хмелевицы через Какшу в этом месте, скорее всего, шла через Ермино и Обаниху на Лужайки и далее в сторону Уреня.
Вывод, который напрашивается из анализа карты, можно сделать такой. Поскольку последняя находка на старом кладбище -памятная медаль 1853-56 годов - видимо, относится к одному из последних захоронений, то новое кладбище могло быть основано году в 1857, то есть в 2002 году ему исполнится 145 лет. И еще. Если кладбище нормально функционирует в течение, примерно, 150 лет (потом там становится тесно, да и родословная первых захоронений теряется), а их в Хмелевицах, с нынешним кладбищем, было три, то и селу Хмелевицы должно быть не менее 450 лет, то есть основано оно было около 1552 года, что и совпадает с данными легенды о Малковом починке, освоенном ополченцами войска Ивана Грозного во время его похода на Казань. Монастырь же в урочище Монастырском, где была часовня, должен быть еще немного древнее, так как монастыри обычно обосновывались в пустынях удаленных и уединенных.
Приложение 2.
Примечания

1. Коломаров С.Г. (1859-1944) "Лiътопись" (архив К.О. ).
2. Логинов В.П. (1893--1968). "Наш край в беседах и рассказах" (арх. К.О.)
3-4. Коломаров С.Г. "Лiътопись"
5-11 "Записки краеведов". Г., 1988
12. "Наш край", Шахунья 1998
13. Местная легенда. Записал О.Козырев от Е.М Ковязиной (1880-1967), с.Верховское
14. Местная легенда. Записала А.Г.Козырева (1900- 1988) от И.Т. Дружинина в 30 - е годы, с. Хмелевицы
15. Местная легенда
16. Логинов В.П. Рукопись (1956-1966) , архив К.О.
17. Козлов А.С. (1898-1984). Записал О.Козырев, 1983 г.., с. Хмелевицы
18. Сенатов И.С. (1902 - ). Рукопись, архив К.О.
19. "Записки краеведов" Г., 1988
20. Козырев О.С. Материалы фольклорно-этнографической экспедиции. 1971-2001 гг. (архив К.О.)
21. - "Роман-газета", №1, 1989
22. "Записки краеведов", Г., 1988
23. Местная легенда. Записала А.Г. Козырева в начале 1930-х годов,
с. Хмелевицы
24. По мотивам местных сказок - О.Козырев
25. Записал Козырев О.С. Исполнитель Кропылев Вячеслав. 1982, Шахунья
26-28. О.Козырев. Материалы ф- э экспедиции 1971-2001 гг.
29. "Родная сторона", Шахунья, 2000 г. Значит, по мнению жителя деревни Дыхалихи Логинова М.В. (1926 г.), изложившего мне эту теорию, главной фигурой на земле является крестьянин. Ему должна быть предоставлена полная свобода, а поскольку государство возникло на земле крестьян, то не крестьяне государству, а государство должно платить крестьянам если уж не налоги, то хотя бы обеспечивать их дотациями. Это было бы справедливо.
30. Экспонат утрачен на выставке XX областей и республик РФ в Нижнем Новгороде, 1970 г

Приложение 3.
Иллюстрации

стр. 2. "Карта владений государственных крестьян Ново- Успенской и Хмелевицкой волостей Ветлужского уезда Костромской губернии 1865 года" (Шахунский ф-э музей, калька К.О.).
стр. 30. Макарьевская церковь в с. Хмелевицы, 1813, 1857 гг.
Фото И.С. Сенатова, 1936 г.
стр. 82. "Карта фольклора Шахунского района" (по материалам фольклорных экспедиций составил О. Козырев)

Содержание

Вступление ......................................................................................1
Карта-схема села Хмелевицы ........................................................2
Весёлые угоры.................................................................................3
Кони-други......................................................................................10
Кочи-наволоки................................................................................16
Друзья и соседи..............................................................................17
Сколько лет Хмелевицам...............................................................31
Река-кормилица..............................................................................46
Лесные просторы............................................................................51
Деревенские игры 1940-50-х годов.................................................59
Беседки............................................................................................66
Олёны..............................................................................................67
Ритуальные поединки......................................................................70
Поминальные хороводы..................................................................76
Легенды и были Заветлужья...........................................................83
Некоторые уточнения к описанию села Хмелевицы.....................102
Примечания...................................................................................104


















___________________________________________

Компьютерная верстка, оформление О.Козырева
Выпущено на средства автора
Сдано в набор 27.03.2000 г. Подписано в печать 28.05.2002 г. Формат 60х801/16.
Бумага «Писчая №1». Печать офсетная. Гарнитура АGTeutonica. Усл.печ.лист 6,62.
Заказ 3155. Тираж 100.
Уренская типография. 606800, г. Урень, Нижегородской области, ул.Ленина,101