I

Язык художника

            В век компьютера и телевизора читать длинные повествования стало как-то не принято. Зато необычайно возросла популярность чертежа, рисунка, схемы и графика. И это хорошо, так как рисуночное письмо это самый краткий, доступный и убедительный вид общения.

Как-то пришел я к токарю -  надо было выточить шаровые к «Запорожцу». Толкую  ему, толкую, что и как мне хотелось бы сделать. Он и говорит: «Олег Сергеевич, ты рисовать-то разве разучился? Помню, нас учил». – «Да я начертил. Вот!». Он мельком глянул на чертёж: «Ну! Совсем другое дело: размеры и форма, допуски и посадки, чистота обработки и материал – сделаю!». Для объяснения заказа моего потребовалось несколько секунд. При этом ни одного слова я токарю не сказал. Кроме тех слов, которые в начале потратил впустую.

Рисуночное письмо имеет свою  грамматику, постичь которую можно легко и просто. В художественной школе, помню,   проделывали мы  такой опыт. В первом классе на композиции говорю ребятишкам: «Нарисуйте портрет мамы». – «Мы не умеем!» - «Как это  не умеем! Вот кисть, вот краски, ты не рисуй, а расскажи мне о маме: вот такая у неё причёска, вот такие у неё глаза, вот такие бусы, вот такие серёжки, вот такое платье – вот какая красивая у меня мама!» И все – буквально все ребятишки! – написали гуашью портреты, создав великолепную галерею портретов мам и пап. Притом,   сразу кистью, не раскрашивая  обведённый карандашом рисунок,     как это делали они в детском садике.  Потом они уже свободно, кистью и красками, «рассказывали», как они играют с папой в лошадку и наездника, как с мамой шьют платье для куклы и бесконечное множество других картинок из детской жизни. После такого объяснения даже малыши вполне «профессионально»  умеют дать мамам исчерпывающие характеристики.                          

Так же учили нас  старые мастера и в училище. В Рязанское художественное училище я поступил в 1955 году. Директором был    тогда Сыров, старый художник, член Товарищества передвижных художественных выставок. Помню, собрал он нас, первокурсников, и сказал: «Вы приехали из разных районов и областей. Напишите картину с самыми красивыми впечатлениями о своем крае». А у меня самое памятное это морозы: солнце садится во мглу тумана морозного, обоз идет из леса с дровами. Лошади заиндевели, пар из ноздрей, мужики в тулупах рядом с возами вышагивают. Снег закатом подцвечен, тени длинные ультрамариновые.

 Я и написал маслом, краски «напахал» пластами. Но впечатление передал. Сыров работу взял в фонд, а мне подарил книжку учебную «Начальные сведения по живописи» Белю-

тина и набор красок.  «А теперь, - говорит, - напишите самые тяжелые воспоминания». Я написал «Беженцы-нищие». Во время войны целыми деревнями сбирать ходили. Вот я и написал: старуха с ребятишками, зима, проселок, санки с пожитками, козёжка сзади плетется. Он ещё книжек подарил: «Учебный рисунок», «Учебный натюрморт». Совет его помню: «Надо писать так, чтобы даже во Франции посмотрели и сказали: да, это Россия!»

 

Рисовать легко. Труднее утвердиться как профессионалу. В армии я в танковых служил. На первом году нас «обкатывали», то есть мы сидели в окопе, а танки через нас проходили. Они, конечно, шли по своим полигонным дорожкам и окопы наши не мяли, но впечатление жуткое создавали. Сначала мы увидели облако пыли, которое на нас стремительно надвигалось, и услышали всё нарастающий гул, лязг и скрежет металла. Альбомчик с карандашом я всё время в сапоге держал, наброски делал постоянно: на учениях и на стрельбах, в походе и марш-бросках пешем по танковому,  даже в атаке на бегу. Вот и тут.  Альбомчик достал, наброски делаю: пыль, гарь, ствол высвечивается из пыли на солнце, траки сверкают сквозь пыль. А земля гудит, вибрирует, как при землетрясении, в окопе земля осыпается. Танки уже рядом.  Спрятался в окопе.  Потом,  после учений,  встал перед зеркалом в казарме, автопортрет нарисовал: пыль, грязь на лице, потные дорожки по грязи – все как учили: анатомия, геометрия, психология формы. А страха атаки танковой нет. Грамота мешает художником стать.  Вернее, слишком много её напичкали в нас. Вот тут я и задумался: как, сохраняя грамматику рисунка, суметь передать накал чувств человеческих? И понял: грамматику я выучил, а языка не знаю! Изобразительный язык это тот набор выразительных средств, который только тебе принадлежит и тебя как художника характеризует. Средства те же – штрих, пятно, линия – но характер их у каждого художника свой. Узнаём ведь мы человека по интонациям, по тембру его голоса. Так и художник. Найдешь язык – станешь художником! Долго мучался над портретом, и – сделал! Через год.

Надо сказать, что в те годы, когда я учился, нам не то что бы об экспрессионистах, даже об импрессионистах  вслух не говорили и не показывали. Это я потом, уже в Академии на искусствоведческом, увидел работы Отто Дикса, Кете Кольвиц, Тибора Бартфаи, Ороско, Сикейроса.